И если мы признаем как само собой разумеющееся эволюцию не только биологических существ, но и прочего — от камня, рассыпающегося в прах, до Солнца и галактик, с чего-то начинающих и чем-то заканчивающих миллиардолетние жизни, то последовательно ли будет отказать в таком свойстве душе? Душа, как и прочие живые структуры, содержит тенденцию развития, и развитие это вряд ли должно быть меньше, чем у неразумных, с нашей точки зрения, сорняков или тараканов. А если принять во внимание хотя бы относительное бессмертие, которым она располагает, и сознание, открывающееся после разблокирования биологических тормозов и, похоже, как-то с нею связанное, то развитие ее должно на уровни превосходить медлительное совершенствование животных тел. Возникающие у земных организмов полезные приспособления неторопливо передаются по наследству, оставаясь подвижными, готовыми раствориться в изменившейся среде и замениться другими, ибо они касаются одного лишь выживания, в любой, похоже, форме, без привлечения нравственных, эстетических или осознающих изменений. Надтелесные же структуры, содержа в себе память прошлого, напитываются, как губки, положительным опытом, терпеливо подталкивая человека в сторону Разума. По этой-то причине им и не подлежит быть смертными. Наше тело для них всего лишь лодка, в которой раз за разом пересекается материальный поток.

Смешно подумать, что я и теперь продолжу жить так, как жила прежде. Мое прежнее — лишь не-знание. Но какой должна быть жизнь Знания?

* * *

Прошлое не единожды подталкивало меня к выводам, но я стандартно отвергала необходимость собственных усилий, не догадываясь вышагнуть из статуса стихийного потребителя. Помню, в седьмом или восьмом классе меня снедал вопрос: зачем? Вопрос бил в мою грудь, как в колокол. Зачем я? Зачем вы? Зачем жизнь? Зачем, в конце концов, космическая беспредельность? Я шандарахала этими вскриками во что ни попадя — в подружек, в учителей, в мою мать, в воздушное пространство.

Их ответы были:

— Для кайфа! — Это подружка Галочка.

Галочка, которая к выпускному едва успела сделать не первый аборт, которая по улицам ходила не меньше чем с тремя парнями, которая каким-то чудом поступила на иняз, вышла замуж за негра, негр продал ее в бордель, она усовершенствовала дело и стала хозяйкой заведения, организовала международный симпозиум по обмену опытом, украла чей-то спортивный самолет и рухнула в Индийский океан у берегов Австралии, ее выловили рыбаки, она притворилась, что потеряла память, отбатрачила год на какой-то ферме, пожизненно загорела, скопила денег на левый паспорт и правый авиабилет и законно приземлилась в Шереметьеве. Нежданно явившись ко мне, она продолжила ответ:

— Кайф ни при чем. При чем серфинг! Понимаешь? Держаться!

* * *

— … Зачем существует мир? — спросила я не более, но и не менее у своего учителя физики.

— Какой мир? — уточнил физик.

— Этот! Тот, где вы и где я, — разъяснила я.

— Ах, этот… — усмехнулся физик. — С таким вопросом я к нему не обращался.

— Так обратитесь! — потребовала я.

— Зачем? — мефистофельски уставился на меня учитель. — Ваш вопрос, вы и обращайтесь.

— Я и обратилась, — сказала я.

— Ко мне? Но я не мир. Я не расположен нести за него ответственность.

— Вы издеваетесь, да?

— Можно сказать, что я предельно серьезен. И на указанном пределе серьезности я вам, Машенька, замечу, что, как бы ни был масштабен вопрос, ответ на него проистекает из еще большей масштабности. Ответ всегда больше вопроса.

— Ну и что? — строптиво обиделась я.

— А то, что вы под завязку заполнены вопросом и не в состоянии вместить в себя ответ, каков бы он ни был.

— Но он есть?

— Наличие вопроса всегда доказывает наличие ответа. Если перетряхнуть мировую ветошь, то, может быть, что-нибудь и отыщется.

— А может быть, и нет?

— Нет — свойство индивидуума. Да — свойство всеобщего. У вас был нахальный вопрос — я позволю себе нахальный ответ: положите глаз на самого клевого парня, заведите с ним роман, сделайте аборт и лет через пять-десять, если у вас не иссякнет такая потребность, приходите ко мне попить кофе.

Я действительно встретила его через десять лет, когда выносила помойное ведро в бак по причине закупоренного мусоропровода. Мой учитель, подставив под ноги выброшенный ящик от допотопного гардероба, пытался хорошо обструганной палкой — мне даже показалось, что с резьбой, — достать нечто из помойных недр. На его спине горбом пялился чистенький старческий рюкзачок, в рюкзачке опустошенно брякали бутылки. Несмотря на горб, спина была определенно знакомой, ибо не кто иной, как я пришпиливала к этому самому пиджаку электрическую розетку для общественного удовольствия. Розетка не была невесомым перышком, и физик не мог не почувствовать новой принадлежности туалета, но то и дело поворачивался к нам спиной, давая переросшим бандерлогам сполна насладиться надоевшей шуткой. Класс прорывался сдавленным хохотом, но как-то незаметно хохот сменился сконфуженными смешками, а потом и вовсе стих. В тишине у кого-то из девочек прорезался материнский инстинкт, маленькая матерь без спроса поднялась из-за парты, подошла к учителю и, пока тот изображал на доске вектор сил, сказала:

— Извините, Владимир Афанасьевич, у вас сзади что-то пристало.

— А-а, — не оборачиваясь, произнес Владимир Афанасьевич, — это я забыл выключить кофейник.

Фраза была нелепа до того, что фыркнул только дурак Яшка, остальные через секунду взорвались аплодисментами.

— Ну, что вы, что вы, — скромно отмахнулся Владимир Афанасьевич, — этот закон открыл не я. — И ловко стал печатать на доске новый чертеж.

И через десять лет я потерянно пробормотала, будто не выучила урок:

— Владимир Афанасьевич…

Пробормотала неизвестно зачем, замерев у соседнего бака и не решаясь свалить свой индивидуальный мусор в общественную кучу — отчасти по причине присутствия в нем двух пресловутых бутылок, которые я почему-то никогда не сдавала.

— Здравствуйте, Владимир Афанасьевич…

К нелепым бутылкам прибавилось нелепое приветствие. Но я больше бы презирала себя, если бы потихоньку сбежала за его спиной.

Не спеша разгибаться, учитель, как из-под невидимого крыла, посмотрел на меня из бака.

— А-а… — произнес он. — Опять Машенька.

— Давайте я! — ринулась я к нему и непонятно как залезла на бак, перешагнула через скользкий край и провалилась ногами в рыхлое, из которого тайно выпирал бутылочный бок.

Я отделила бутылку от окружающего, попинала окрестности и сказала с сожалением:

— По-моему, больше нет.

Держа трофей в руке, я взглянула на своего бывшего учителя и наконец сообразила, что собираюсь протянуть ему бутылку из помойки.

Он сошел с ящика, стоял около и смотрел.