— Двадцать два года назад, — с горечью невыразимой сказал Шеин, — меня предал один смоленский дворянин — Дедишин. Ныне изменили малороссы! Теперь я слишком слаб, чтобы обороняться, — значит, надо наступать!

Он сплюнул в сердцах.

— А знаешь, кто подбил на позорное бегство украйных дворян? Трубецкой! Труба! Он испугался за свой Трубчевск, взятый нами, и прислал им гонца с известием о нападении крымцев на их поместья!

Всю свою жизнь Лермонт был солдатом. Soldier — это воин, нанятый за solidus — монету, по-латыни за жадованье. Почему же теперь ротмистр-наемник Лермонт был готов воевать бесплатно?

В тот вечер комендант Смоленска прошелся по городу со своими телохранителями. Седьмую неделю не выпекали в городе хлеб. Кончилась вся мука. Неделю назад убили последнюю корову, дававшую молоко. Когда ее убивали и разделывали на бойне под сильной охраной, солдаты падали на землю и вылизывали ее кровь. Три дня назад съели последнюю лошадь — коня коменданта. Обезумевшие от голода жолнеры копались, как собаки, в сорных ямах, грызли, рыча, протухшие, обглоданные кости. Собаки и кошки давно были съедены. Днем и ночью шла охота на последних крыс в крепости. Словно саранчой съедена была вся трава в городе, все листья на деревьях. Зараза ходила по городу. Смерть косила защитников крепости. Из них погибло уже больше половины. Как в Московском Кремле во время осады польского гарнизона, в Смоленском кремле началось людоедство. Жрали свежее мясо убитых. Два гусара засолили человечину в бочке. Коменданту пришлось повесить их. Еще пятерых людоедов, храбрых копейщиков, посадил он на кол. Он уже давно никого не расстреливал: берег порох и свинец.

Собрав военный совет, комендант оглядел изможденные голодом лица своих советников.

— Польская честь тому порукой, — сказал он собравшимся, — что я никогда не сдамся на милость врага. Шеин снова требует капитуляции. Он ее не получит. Когда мы с вами станем совсем умирать с голоду, каждый из нас съест свою левую руку, но сохранит правую, чтобы до конца защищать от врага наш польский Смоленск! Вот наш ответ русским!

Так ответили в 1573 году испанской армии Филиппа II осажденные жители голландского города Лейдена, самой могущественной армии в мире того времени. Но что скажет военный совет смоленского гарнизона в 1633-м? Комендант видел, что впервые в совете назревал раскол. У лучших полководцев Речи Посполитой, ее славных героев опустились руки. Уже вопрошали они свою совесть: а впрямь ли Смоленск с его годуновской крепостью, с русскими храмами и русской историей — польский город? А если нет, то стоит ли всем погибать — не в бою, а от голода, обороняя чужой город, защищая неправое дело?

Стратегема у Михаилы Борисовича Шеина была богатая: подвести подкоп под вторую башню к юго-востоку от Молоховских ворот, отвлекая внимание ляхов пушечным огнем и укрывая саперов нарочно насыпанным земляным валом, взорвать башню — и скорее в брешь брать Смоленск скорохватом. Подкоп провели успешно, положили мешки с порохом под стену и Грановитую башню, построенную Федором Конем. Но вот беда — не хватило «снарядов и зелья», Москва все не слала пушки и порох. А Лермонт ждал этого пороха как манны небесной, куда с большим нетерпением, чем двадцать лет назад спасительный обоз от Жигимонта III. За преступной медлительностью дьяков Разрядного приказа Лермонт угадывал коварную руку двоедушного князя Трубецкого. Говорили, что вся его сила в поддержке Святейшего патриарха Филарета, на всякий случай облагодетельствованного сбежавшими к ляхам Трубецкими во время его плена в Варшаве. Благодарность благодарностью, но неужели истинный Государь Руси не видел, куда гнет князь Трубецкой!..

— Берите весь остатний порох, — хмуро распоряжался главный воевода в своем шатре, стоявшем в середине стана. — Не сегодня-завтра Москва нам пришлет вдоволь этого зелья — серу, селитру, свинец, снаряд пушечный. Для Москвы небось стараемся! Должны же это там понять! — И вполголоса, подойдя к Лермонту, добавил только для него: — Люта месть боярская! Ну, погоди у меня, Труба окаянная! Я тебя на Лобное место на Красной вытащу!.. Да водку раздайте последнюю, — снова повысил он голос. А то православное воинство ропщет: не бывать без вина победе — без вина, мол, не наша вина!..

И вдруг в присутствии Измайлова и других начальных людей сорвался воевода:

— В Москве, видать, думают князья да бояре, что Михаила Шеин запросто может повторить первое чудо Господа нашего Иисуса Христа в Кане Галилейской: претворить воду днепровскую в вино!

Не ведал воевода, что это богохульство и подобные замечания, переданные князьям-боярам их «ушами» в его войске, не сойдет ему даром.

Взгляд Лермонта тревожно обежал лица воевод и полководцев, заполнивших шатер. Кто среди них предатель, соглядатай?..

От начальных людей в армии, бывавших по делам службы в Москве, доходили до чуткого Лермонта недобрые слухи. Шеин далеко, а Трубецкой и его наушники у Царя под боком, чернит сиятельный князь главного воеводу почем зря, безбожно клевещет на него, и чем громче гремела слава Шеина, тем злобнее становилось в столице шипение завистников и соперников. Шеин самолично бьется с ляхами, презирая смерть и показывая пример отваги и мужества, Шеин палит из пушек, и руки у него черные от пороха, собственными руками вместе с солдатами полков нового строя наводит переправы и гатит дороги, поименно помнит старых ратников и заводит знакомство с желторотыми, Шеин ест с ними из одного походного котла, у солдатского костра рассказывает о славной обороне смоленской, зажигательно говорит с полками, Шеин умеет от души смеяться и частенько веселится с воинами, празднуя всякую победу, борется с ними, фехтует, скачет наперегонки, Шеин очаровал иноземцев. Все это хитроумный Трубецкой представлял Царю в самом зловредном свете: «Шеин заигрывает с солдатней отнюдь неспроста. Этот зазнавшийся гордец метит в цезари. Он завел даже пурпурный плащ. Ему мало армии, ему нужен престол. Коварство его дошло до того, что он отдал все, чем владел, войску, пустив слух, что Царь не радеет об армии. Почему он так поступил? Святой он, что ли? Он стремится овладеть царской казной и короной. Совсем недавно похвалялся он, будто воеводы чаще бывают незаменимыми, нежели Цари!..»

«Что же делать?» — вопрошал, дрожа от страха и злости, царек Романов. «Ох, силен, батюшка Царь, этот взбесившийся воевода, — ответствовал Трубецкой, — есть у него защитники, но, Бог даст, он сам подведет себя под топор!» И тяжко вздыхал, разумея под «защитниками» в первую голову святейшего царева родителя — патриарха Филарета, да прибрал бы его поскорее Господь! И тогда он, князь Трубецкой, будет верховодить в государстве, станет вертеть и крутить Царем!

Лермонт буравил Шеина предостерегающим взглядом, но главный воевода по своему обычаю закусил удила.

— Я знал, знал, что мы еще не готовы к войне. Смерть Жигимонта заставила святейшего поторопиться. И я не удержал его, хотя оба мы знали, что царская казна пуста почти, что князья-бояре не хотят раскошелиться на войско, что Трубецкой будет совать палки в наши колеса, что на Царя мне нечего надеяться — Михаила Федорыч знай себе наследников строгает… Только на патриарха и уповал… Но Святейший плох стал, занемог шибко, нет в нем прежней воли и силы…