А чувство облегчения, покоя и умиротворенности все росло…

Он вспомнил разговор о смерти, состоявшийся у него с Галловеем после ранения его в 1618 году. Лермонт сказал другу, что потерял, лежа в луже крови на полу церкви у Арбата, сознание и погрузился в черное пустое небытие. Когда он очнулся, то решил, что побывал на дороге смерти и видел смерть в распахнутой двери, за которой зияла бездонная черная пустота без света и страданий.

— Что же такое смерть?

Галловей закинул руки за голову, посмотрел на потолок и сказал:

— Смерть — это величайшая загадка природы. А может быть, вовсе и не загадка. До пуритан христиане решали эту загадку просто: смерть освобождает душу, и она летит в рай, если человек не грешил чрезмерно, или в ад, если он не следовал заветам Божиим. Пуритане считают, что смерть — это ужасное наказание человеку за грехи его и только святые избегнут ужасов смерти. Кальвин верил в предопределение и тоже обрекал большинство из нас на адские муки. Я же считаю, что человек может победить смерть, если творит добро и оставляет добрую память о себе. Чем ярче его жизненный подвиг, тем шире и долговечнее его посмертная слава.

Он не то что всегда был непоколебимо уверен в добродетели жены — у него даже никогда не возникало мысли о возможности ее измены. Это были лучшие их годы. И разве малым обязан он Наташе? Силой ее любви обрел он вторую родину, навсегда прикипел к ней, как убедился на той памятной лесной развилке, стал отцом троих русских сыновей. Не будь Наташи и ребят, давно вернулся бы он в свой Абердин. Много лет разрывало его пополам, но теперь он понимал, чувствовал, что двадцать русских лет перевесили семнадцать шотландских. Выбор за него сделала сама жизнь, но он теперь соглашается с этим выбором.

И вдруг неудержимо ему захотелось повернуть коня и сломя голову скакать, мчаться не на запад, а на восток, в Москву, к жене, сыновьям, к домику с двускатной крышей с подсолнухами в палисаднике, с лохматым Полканом — любимцем сыновей. Только суровый долг не велит. Быть может, уже завтра поутру они достанут Смоленск — и через день-два он вернется в Москву, во всем разберется, все уладит, начнет новую жизнь с самым близким и дорогим на свете человеком. Тридцать семь лет — впереди еще долгая, долгая жизнь…

Его жизнь с Наташей постоянно омрачалась ностальгией, неизбывной и нудной, как застарелая зубная боль, тоской по родине. Теперь он понял, что был счастлив с Наташей и детьми, пока не стал он жечь жизнь с обоих концов. Давно надо было решить так или этак, не терзать себя и Наташу. И теперь он решил, сам не зная как и почему. Знать, есть время решать! Время насаждать — врачевать, строить, время сшивать, время любить! — назло всем мрачным пророкам и проповедникам, наперекор року и судьбе!..

Черт побери, да он и православие примет, раз этого так добивается Наташа! Если Париж стоит мессы, то Москва стоит православной обедни на Арбате, в Трубниковском переулке, у Николы Явленного! Славный французский король Генрих IV пять раз менял веру!.. Он заявит о своем искреннем желании быть принятым в лоно «православныя кафолическия восточныя церкви», отречется от старой веры и всякой ереси и поклянется истреблять еретиков. Окропится святою водой, поцелует крест. Ему отпустят грехи, его благословят, он примет святое причастие. Мало того, он окрестит всех своих сыновей. Аминь. И навсегда останется с Наташей, с ребятами на второй своей родине, будет жить-поживать да добра наживать, и пусть потом, через долгие счастливые годы, когда он женит сыновей и дождется внуков, не шкотская, а русская земля станет ему пухом!

В русском стане оранжево запылали сотни высоких костров. С наступлением ночной тьмы их огонь становился все ярче. К небу взвивались и гасли снопы искр, а из темноты на свет летели и гибли в огне полчища белых мошек.

На бивуаке своего шквадрона в Шеиновом остроге Лермонт спешился, бросил поводья стремянному Огилви, весело приказал прогулять коня, затем напоить, задать корму. Вот уже года два как он пересел на этого полудикого чалого башкирца, кудлатого и гривастого. Был конь горяч, норовист, снослив и очень похож на любимых с детства горных шкотских пони, но отличался более быстрым бегом. Он ласково потрепал холку Баярда. Завтра от коня, быть может, будет зависеть его жизнь.

Юный Квентин Огилви души не чаял в ротмистре. Как и Лермонт, он попал на русскую службу, имея от роду семнадцать лет, приписав себе пару годков. Как и Лермонт, начитался он рыцарских романов и был неисправимым романтиком. Огилви еще не вошел в полную силу и ездил, и фехтовал слабо, но Лермонт, вспомнив начало своей карьеры оруженосцем при храбром и разбитном рыцаре Огилви, «отважнейшем сумасброде Шотландии», похороненном им в крепости Белой, взял Квентина к себе стремянным, стал пестовать его в манеже и не пожалел об этом, — парнишка был смышленый, тянулся не только к ратной славе, но и к книгам. Короче, ротмистр узнавал семнадцатилетнего Джорджа в Квентине, и это не могло не расположить его к юному шкоту из клана Огилви. Он постоянно ломал себе голову, как сделать так, чтобы заставить Квентина вернуться домой, под Глазго, уберечь его от злой доли наемного воителя. Теперь, на радостях, придя к новому решению, он сказал себе вдруг, что непременно выкупит юнца из рейтаров, уплатит его долги, даст ему денег на обратную дорогу. Если потребуется, соврет, будто мать Квентина опасно заболела и зовет его домой.

А стремянный, не подозревая об этом плане ротмистра, проводил влюбленным взглядом, привычно задержав его на клейморе своего рыцаря — клейморе из клана Огилви.

Как-то ротмистр, бывший таким мрачным и нелюдимым в последнее время, сказал Квентину, когда они укладывались с вечера спать на одной из телег шквадрона:

— Спасибо тебе, Квентин, ты отлично почистил мой клеймор. И помни: если меня убьют, он твой. Пусть вернется в клан Огилви. Никогда не обнажай его без нужды и никогда не вкладывай в ножны без чести!..

Всей душой радовался и ликовал отзывчивый Квентин Огилви, видя, что рыцарь его впервые за долгие месяцы повеселел.

Лермонт оглянулся с улыбкой и махнул стремянному рукой. Квентин Огилви — славный парень, предан своему ротмистру беззаветно, хоть сейчас жизнь за него отдаст. Надо будет снова заняться им. Эх, до чего же жизнь хороша! Если он и сложит голову в этом затянувшемся походе, то умрет с легким сердцем, зная, что никто из тех, кого он любил, не предал его.

А он сам — храбрый ротмистр Лермонт? Не обманул ли он рыжую девчонку с дымчато-зелеными глазами? Нет, ты не Тристан, не получится из тебя рыцарь!.. Он молил Бога, чтобы Шарон простила его. Не хотел он обманывать ее и по-своему всегда останется ей верен. Может, и она не Пенелопа, двадцать лет верно дожидавшаяся Одиссея.

Детская любовь — совместные мечты, целомудренные ласки, жарские обеты. Все это нешуточное дело. У людей холодных, непостоянных пропадают они втуне, но у таких романтических и страстных натур, как Лермонт, эта детская влюбленность похожа на незаметную вначале занозу — может обрасти опасным нарывом. Занозу поскорее удалить, но как вырвешь занозу из сердца!

Странное дело — впервые не рвало сердце воспоминание о его Изольде, зарубцевалась, видно, старая сердечная рана. Так и боевые раны, если не откроются вдруг, с годами притупляют несносную боль, загоняют ее дальше внутрь.