Маэстро отвернулся от незаконченных картин и стал внимательно следить за боем. Вокруг него воцарилась тишина, так как он поднял свою холеную худую руку и тихим, словно усталым голосом заговорил:

— Если вы посмотрите внимательно, друзья мои, то увидите, что та рука производит более дальний и более веский удар, которая плотней спаяна с остальными членами при выпаде. Вот Луиджи… Занеся меч не для укола, а для рубки, он отводит его потом обратно движением всей фигуры, а не только руки. И удар вперед будет у него тем сильней, чем больше он отклонился назад. Мудрость движений определенная, вполне ясная, она понятна и из другого. Кто хочет вперед, тот должен сперва отойти назад, чтоб получился разгон. Мысль не летит прямо с того пункта, на котором возникла, а сперва возвращается немного назад, центр тяжести ее не там, где она возникла, а в совокупности прежнего опыта, из которого она вышла. Чем дальше оттягивает лучник тетиву своего лука, тем дальше летит стрела, но она совсем не летит, а падает на землю, если этого обратного движения не было сделано. Существует определенный закон поступательного движения, который предусматривает, в частности, то, что поступательное движение исходит всегда из возвратного… Вечное коловращенье… Но посмотрим на поединок… Не забывайте только, что самое важное в искусстве все-таки композиция, но непосредственно за ней следует воспроизведение движения, а потому ни на минуту не упускайте из виду особый характер каждого движения, выражающий характер борющегося. Видите проворство Луиджи, так много говорящее о его ярости и жажде победить? А вот выраженье хитрости в лице Пьера, который весь сжался. Но укол его не имел той убедительности, на которую он рассчитывал, так как выпад был слишком легок. Плавность и легкость нужны только при возвратном движении, а при поступательном требуется насилие! Иначе говоря — напор. Где нет напора, там нет движения, а где нет насилия, там нет напора. Не забывайте этого, чтобы, когда случится набрасывать эти движения, не упускать из вида необходимые условия, направляющие наступательное и возвратное движения. В каждом движении руки, — хотя бы при этом быстром мелькающем движении мечей или просто при поднятии кубка, — всегда участвуют одновременно два мускула, один — толкающий вперед, наступающий, — и одновременно другой, который тормозит, ограничивает его, ставит ему препону, сводит его на нет. Это очень важно, оттого что, не будь этого одновременного старания ограничить, поставить препону, затормозить, конечность делала бы быстрые бессмысленные движения, — стакана ко рту не поднесешь, не вонзишь меча в сердце противника. Оттого что все на свете и в жизни несет с собой исчезновение того, чего хочет достичь. В самом стремительном птичьем полете скрыты усталость и падение. Жизнь все время обновляется только благодаря тому, что все время умирает. Потому что величайшая тайна и закон природы — непрерывная смена жизни и гибели.

Мягким движением он медленно провел рукой по бороде и продолжал:

— Не забывайте, что, рисуя, никогда нельзя повторять одно и то же движение у того же человека, одну и ту же позу в той же группировке, вот что я хотел вам сказать, ничего больше. Вечная смена, чередование. Какие возможности в этом поединке? Укол, рубка, опрокидыванье наземь. Я думаю… Ага, опять Луиджи! Вы видели? Какой отсюда вывод? А вот какой: человек, двигаясь, имеет центр тяжести всегда над осью ноги, на которой он стоит. При наклоне в одном направлении тело сокращается с одной стороны настолько, насколько растягивается с другой. Характер этого поединка, если кто из вас захочет его когда-нибудь нарисовать, определяется его причиной: азартом и обвинением одного из них в мошенничестве. На лице у обоих дерущихся выражено то, что составляет сущность всего, что живет, борется, дышит, желает. Человек, ожидающий новой весны, нового лета, новых месяцев и годов, напрягается, стремится, бьется, считая, что самое желанное еще впереди, и не замечая при этом, что сам идет уже к гибели и распаду…

У одного из противников была пронзена рука возле плеча, от боли он не мог держать меч, и тот со звоном упал на плиты пола. Леонардо, тотчас потеряв всякий интерес к дерущимся, не спеша повернулся и подошел к картине Пьетро Рицци. Прищурился и стал смотреть на полотно, а блестящий светло-желтый хитон его пылал золотом солнечного света. Он опять поднял руку, отчего широкий длинный рукав пошел складками, и, сделав ладонью движение в воздухе над картиной, сказал:

— Никогда не забывай, Джанпьетрино, что я тебе уже говорил: цвет поверхности того или иного предмета всегда зависит от противоположного предмета, от отражения света. Тебе вот нужно, чтобы возникли тени от зари, от красных лучей солнца. Так помни, что такие тени — всегда голубые. Почему? Потому что поверхность непрозрачного тела принимает всегда цвет противоположного тела. Так как белая стена не прозрачна, она окрашивается в тон предметов, которые находятся перед ней, на твоей картине — солнцем и небом. А так как солнце к вечеру розовато-красное, а небо голубое, значит, там, где солнце не видит теней, потому что ни один источник света не видит теней освещенного им тела, — они видны небу и, отброшенные на белую стену, получат голубой оттенок, а плоскость вокруг них, на которую падает красное сиянье солнца, будет красноватой.

Рафаэль Санти подошел к нему с вопросом, но не успел этого вопроса задать, так как в то же мгновенье, с шумом, заглушившим и говор патрициев, и лай собаки, в помещение ввалился Джулиано да Сангалло; продираясь между группами и компаниями, он направился прямо к Леонардо.

— Ну кончено! — загремел он. — Камень достался Буонарроти. Только что подписан договор между Синьорией и Микеланджело, я прямо оттуда.

Сангалло потер свои огромные руки и радостно засмеялся.

— Парень удалой! Но сделает, я уверен, сделает — и хорошо сделает!

Леонардо да Винчи спокойно посмотрел на него.

— И я уверен, — невозмутимо промолвил он, — что мессер Буонарроти сделает хорошо. Его произведения, которые я видел и о которых слышал, превосходны. — Немного помолчав, он, понизив голос, спросил: — А что Андреа Сансовино?..

Сангалло поглядел с удивлением.

— Сансовино? — переспросил он. — Какое отношение имеет к этому Сансовино?

— Ведь он тоже добивался камня, — ответил Леонардо.

— Первый раз слышу, — изумился Сангалло. — С Микеланджело вели переговоры так, будто он один претендует на камень, пошли на все его условия, четыреста золотых дукатов на бочку…

— Кто решал вопрос, маэстро Сангалло? — тихо спросил да Винчи.

— Да… сам гонфалоньер Содерини… — удивленно ответил Сангалло.

Леонардо засмеялся мягко, успокоительно.

— Теперь понимаю, — равнодушно ответил он, — почему камень не получили ни Андреа Сансовино, ни я…

Лицо Сангалло залил румянец смущения, он залепетал:

— Я и не подозревал, мессер Леонардо, что вы тоже претендовали на этот камень… И Сансовино… С Микеланджело говорили, как с единственным желающим… Он получил его без малейшего труда… и уже принес на заседание маленькую восковую модель той статуи, которую хочет изваять из полученного камня… я ничего не понимаю… больше сорока лет глыба пролежала в земле, никто о ней не вспоминал — и вдруг столько знаменитых желающих!