Страх мучил Мару все больше и больше, пока горцы гнали пленников, не давая передышки, через высокий перевал. Ослик брел впереди, равнодушный к человеческим заботам и покорный той участи, которую назначили ему боги, — участи вьючного животного. И моя ноша не легче, подумала Мара, снова оступившись и почувствовав боль в связанных запястьях, когда попыталась восстановить равновесие. Погруженная в горестные мысли, она не замечала, какой мукой полны глаза Сарика и Люджана. Сейчас от ее стойкости зависело нечто большее, чем судьба семьи Акома. Плен заставил ее усвоить еще один урок: никто — ни мужчина, ни женщина — не должен зависеть от прихоти другого. Однако этим сказано не все. Не только убогие жизни бедняков из простонародья цурани, но и будущее самых жалких рабов и судьбы самых могущественных вельмож зависят сейчас от нее. Перемены в Цурануани не могут наступить, пока не будет положен конец всемогуществу Ассамблеи.

Однако решимость Мары подтачивали и другие горькие мысли: Касума может оказаться ее последним ребенком, разлука с Хокану может растянуться на весь срок их жизни и ей так и не удастся убедить мужа сделать дочь наследницей титула Шиндзаваи. Среди многих истин, которые открылись ей за годы близости со своевольным и строптивым Кевином, была и такая: любить человека — это еще не значит жить с ним в мире. Одним из самых тяжких ударов судьбы стал для нее императорский указ, который заставил ее отослать возлюбленного варвара в мир за Бездной. Она боялась, что столь же внезапно наступит разлука с Хокану и все самое важное так и останется недосказанным. Если она не сумеет столковаться с этими турильцами, если они продадут ее в рабство или просто не выпустят из своих краев, тогда — если Хокану нужен сын — ребенка для него должна будет выносить другая женщина. Эта мысль терзала сильнее, чем все телесные муки.

Она не сразу поняла, что их марш замедлился. Конвоиры убавили шаг в лощине между холмами, освещенными предзакатным багрянцем. По склонам внезапно сбежали вниз несколько десятков молодых турильских воинов в развевающихся накидках. Они размахивали оружием и во все горло хохотали, смешавшись с молодчиками из той компании, что пригнала пленников. Оглядывая Камлио, вновь прибывшие многозначительно поднимали брови и с одобрением прищелкивали языком. Они ощупывали простую ткань платья Мары, обмениваясь громкими замечатьниями. Наконец властительнице надоело столь бесцеремонное обращение.

— Что они говорят? — резко спросила она, обернувшись к Лайапе, который понуро стоял рядом. Повелительный тон Мары заставил его еще больше съежиться.

— Госпожа, — как бы извиняясь, ответил пастух, — это грубые люди.

Заметив, сколь почтительно он обращается к Маре, туземцы разразились насмешливыми выкриками, и кто-то спросил на ломаном цурани:

— Этого болтуна мы теперь будем называть бабским угодником? Или как?

Смех и возгласы усилились так, что в них почти потонули и гневные вопросы Мары, и отчаянное воззвание Лайапы:

— Госпожа, не проси меня переводить.

Позади нее один из молодых воинов засунул руку себе под юбку и закатил глаза, словно бы от удовольствия. Замечания, которыми он сопровождал свою пантомиму, казались его приятелям остроумными; они хлопали друг друга по плечам и надрывали животы от смеха.

Лайапа тихо проговорил:

— Досточтимая госпожа, их слова покажутся тебе оскорбительными.

— Скажи сейчас же! — потребовала Мара; тем временем Сарик и Люджан подтянулись поближе и заняли свои обычные позиции по обе стороны от госпожи.

— Госпожа, не сочти меня непочтительным… — Будь его руки свободными, Лайапа распростерся бы на земле. Но руки были связаны, и, понимая свою беспомощность, он мог лишь повиноваться с самым несчастным видом. Ты сама приказала… Первый из них, тот, что в зеленой накидке… Так вот, он спросил нашего главного: попользовался он уже тобой или пока что нет.

Мара только кивнула, ничего не сказав.

Лайапу кинуло в жар, несмотря на прохладный воздух нагорья.

— А наш главный говорит, что он дожидается, когда мы придем в селение. Потому что ты слишком костлявая и ему потребуется много подушек и шкур. — Густо побагровев, он выпалил остальное:

— Третий, который хватается за свои скрытые места, говорит, что один из них отвечал на твои вопросы… и получается, что слушался тебя. А это может означать, что ты ведьма. Вот он и советует нашему главному не рисковать и не трогать тебя, потому как ты можешь оторвать… его мужское достояние и его же… этим самым… накормить. А другие считают, что это очень смешно.

Мара с досадой подергала ремни, которые стягивали запястья. Как могла она, связанная, ответить на подобные мерзости и сохранить при этом достоинство? Взгляд, брошенный ею на Люджана и Сарика, не обнаружил ничего утешительного. Обоих сжигал гнев, но они были столь же беспомощны, как и она. Но все равно ничто на свете не заставит ее стерпеть такое оскорбление от чужаков, никак не проявив хотя бы тени сопротивления! В ее распоряжении оставался только собственный язык, вот она им и воспользовалась, завопив что было силы. Эти наглые варвары, может быть, и не слишком хорошо понимают языка цурани, но, Туракаму свидетель, они поймут намерения пленницы по ее тону.

— Эй ты! — заорала она, дернув головой в направлении главаря горцев. — Как тебя зовут?

Длинноносый верзила, стоявший во главе колонны, застыл на месте и, не успев подумать, повернулся к Маре. Юнец, находившийся рядом с ним, перестал хвататься за свое причинное место и изумленно уставился на вожака. Он что-то произнес, и главарь ответил недоуменным жестом. Затем он обратился к Лайапе на своем языке, и все прочие рассмеялись.

Мара не стала дожидаться перевода:

— Этот чванливый дурень, у которого не больше мозгов, чем у животного, которое везет мою служанку, теперь делает вид, что не понимает меня! — В ее голосе звенела неподдельная злость. — И это после того, как он разговаривал на языке цурани, пока мы были в пути?

При столь дерзком выпаде несколько горцев повернулись к пленнице; кое-кто не скрывал удивления. «Вот так-то! — подумала Мара. — Тут присутствуют и другие, способные понимать наш язык. Надо извлечь из этого как можно больше пользы». Притворившись, что обращается исключительно к Лайапе, она потребовала:

— Передай этому тупице, который забывает слова столь же быстро, как его мамаша забыла имя его палаши, то, что я сейчас скажу. — Она подождала пару секунд, а потом в наступившем потрясенном молчании добавила:

— Скажи ему, что он испорченный, грубый мальчишка. Когда мы прибудем в его селение, я попрошу, чтобы их вождь приказал его выпороть за непростительное обращение с гостьей. Сообщи ему также, что если мне понадобится напарник для постельных дел, то я выберу для этого мужчину, а не сосунка, у которого еще молоко на губах не обсохло. И еще пусть уразумеет: если он до меня дотронется, я вволю посмеюсь, когда его прыгалка откажется встать. Он туп, как нидра, а воняет еще хуже. Он более уродлив, чем самая шелудивая из моих собак, а цена ему и того ниже, потому что собака хотя бы может охотиться, а блох на ней меньше. Скажи ему, что само его существование навлекает позор на его предков, и без того не заслуживающих почтения.