Хлысталов прислушался к «звериному рыку» спящего в палатке Велинова и снова погрузился в свои думы. «Дорогой ты мой Сергей Александрович, кто же на тебя руку поднял? Кому ты помешал, кому перешел дорогу?»

Он попытался представить его последние дни… то, что происходило вокруг него…

Итак, 18 декабря… открытие съезда, а Есенин в больнице… ходит на прогулки. Шурка, сестра младшая, носит ему домашние обеды. Он много работает, в основном ночью. Посвежел, волосы закудрявились. Уже написаны «Клен ты мой опавший», «Какая ночь! Я не могу…», «Не гляди на меня с укором», «Ты меня не любишь, не жалеешь…», «Кто я? Что я? Только лишь мечтатель…» Что ни стихотворение, то шедевр.

18 декабря Сталин читает свой политический доклад.

19 декабря Зиновьев противопоставляет себя партии.

20 декабря на его сторону переходит Крупская: борьба достигает точки кипения, атмосфера на съезде накаляется до предела.

21 декабря председатель Моссовета и Совета труда и обороны Лев Борисович Каменев поднимается на трибуну:

— Лично я полагаю, что наш Генеральный секретарь товарищ Сталин не является той фигурой, которая может объединить вокруг себя старый большевистский штаб!

Из зала сразу слышатся возгласы:

— Неверно!

— Чепуха!

— Вот в чем дело!

— Раскрыли свои карты!

Шум, аплодисменты и крики:

— Сталина! Сталина!

Евдокимов, секретарь Ленинградского горкома, старается перекричать всех:

— Да здравствует Российская коммунистическая партия! Партия превыше всего!!! — Но в ответ делегаты многоголосо ревут:

— Да здравствует товарищ Сталин! Ура-а-а!

Уловив мгновенную паузу, Каменев пытается говорить дальше:

— Мы против единоначалия. Мы против того, чтобы создавать вождя!

— А кого вы… вы кого предлагаете? — выкрикивает с места какой-то партиец. — Вы себя предлагаете?!

В зале смеются и снова кричат:

— Вы сами узурпировали власть!

— Долой!

— Сталина! Да здравствует товарищ Сталин!..

Дождавшись, когда смолкнут крики и утихнут аплодисменты, Рыков, председательствующий на съезде, объявляет перерыв.

Хлысталов поднялся, поправил огонь, прошелся вокруг костра. «Вот какие страсти кипели…» — размышлял он, глядя на белый туман, поднимавшийся над озером.

Послышался приближающийся шум мотора. Машина остановилась где-то неподалеку, в лесу. «Еще рыбаки прибыли», — подумал Хлысталов и снова в мыслях унесся в то далекое время…

Есенин стоял у окна, когда в палату вошла Софья Толстая.

— Ты что? Зачем пришла? Я же написал! — Он почувствовал неладное — в ее взгляде было что-то безумное.

— Да, я получила твою записку! — Губы ее задрожали. — Ты! Ты… меня жестоко оскорбил, очень жестоко! Я тебя ненавижу!

Она открыла ридикюль, но тут же снова закрыла. Постояв молча, словно решаясь на что-то, повернулась и пошла к выходу, но, уже взявшись за ручку двери, остановилась и обернулась к Есенину:

— Прощай! Надеюсь, больше не увидимся!

— Я тоже надеюсь! Прощай! — ответил Есенин.

Лучше бы он промолчал. Лицо Софьи исказилось бешеной злобой. Она выхватила из ридикюля есенинский наган и, не целясь, выстрелила в его сторону. Пуля, пролетев мимо, разбила окно. Наган выпал из рук Толстой, и она выскочила в коридор. Есенин на какое-то время остолбенел… Потом быстро подобрал наган и спрятал его за пояс под пиджак. Через некоторое время послышались торопливые шаги, и в комнату вбежал доктор Зиновьев:

— Сергей Александрович, что случилось? Я слышал выстрел! — Он поглядел на осколки стекла на полу.

— Дорогой мой Петр Михайлович, вам показалось! Никто не стрелял! Это Соня громко хлопнула дверью: нервы! — улыбнулся Есенин.

— А окно? Окно разбито!

— А-а-а! А это я стоял у окна, а кто-то с улицы кинул камень… В меня всегда швыряют камнями, — засмеялся он. — Вы меня поняли, Петр Михайлович? — Доктор растерянно покачал головой.

— Куда вы собираетесь? — спросил он, видя, как Есенин стал надевать галстук и туфли.

— Мне сегодня необходимо посетить Госиздат. Сегодня ведь двадцать первое декабря! А вечером я вернусь, хорошо?.. Даю слово! Принесите мне, пожалуйста, мою шубу.

— Пойдемте в мой кабинет, там оденетесь! Я никому ничего не скажу, Сергей Александрович, — говорил он дорогой. — Историю с хлопнувшей дверью мы замнем… К вечеру стекло будет вставлено! Но это все мне очень не нравится! Очень!

— До вечера, Петр Михайлович! Спасибо вам.

Есенин покинул больницу. Пройдя через сад, перемахнул через забор и, оглядевшись по сторонам, зашагал по улице. Из головы не выходило случившееся: «Софья хотела меня убить?! Ни хрена себе!» — думал он, крепко сжимая в кармане своего «бульдога». Чтобы отделаться от мрачных мыслей, Есенин несколько раз заходил по пути в пивнушки, и когда вошел в Госиздат, то был изрядно навеселе.

— Послушай анекдот, Сергей, — остановил Есенина приятель — служащий Госиздата Тарасов-Родионов.

— Давай, только очень смешной, а то на душе муторно! — Есенин распахнул шубу, снял бобровую шапку и, бросив ее на широкий подоконник, уселся рядом.

— Так вот, — начал Тарасов-Родионов, поглядев по сторонам. — Комиссар Фельдман произносит речь перед крестьянскими депутатами: «Товарищи! Скоро во всем свете будет власть Советов!» Голос из толпы: «Сего нэ будэ!» Фельдман: «Это почему?» Голос из толпы: «Жидив нэ хватэ!»

Есенин зашелся в хохоте:

— «Жи… жи… жи-див! Жи-див нэ хватэ!» Здорово! Народу рот не заткнешь… Но это что-о-о! — сказал Есенин, вытирая выступившие от смеха слезы. — Вот я тебе расскажу быль… обосрешься от смеха!.. В больнице мне книжку одну дали почитать, «Россия и евреи» называется. — Есенин многозначительно поднял палец вверх.

— Я что-то слыхал… Достоевский, что ли, написал? — схитрил Тарасов-Родионов.

— Сам ты Достоевский, — поморщился Есенин. — Иосиф Бикерман! О! Был такой русско-еврейский общественный деятель.

— Не слыхал и не читал… Так что пишет этот Бикерман? — насторожился приятель, протянув Есенину папиросу.

Есенин закурил.

— Не поверишь! Русский человек никогда раньше не видел еврея у власти… ни-ког-да!.. Я тебе сейчас дословно, буквально…

Есенин закрыл глаза и минуту помолчал, вспоминая.

— Вот, слушай! «Русский человек никогда не видел еврея ни губернатором, ни городовым, ни даже почтовым чиновником. Русский человек видит теперь евреев… и судей, и палачей. Он встречает евреев не только коммунистов, а таких же обездоленных, как он сам, но все же распоряжающихся, делающих дело Советской власти: она ведь всюду, и уйти от нее некуда. А власть эта такова, что поднимись она из последних глубин ада, она не могла бы быть ни более злобной, ни более бесстыдной. Неудивительно, что русский человек, сравнивая прошлое с настоящим, утверждается в мысли, что нынешняя власть — еврейская и что потому она такая осатанелая. Что она для евреев и существует, что она делает еврейское дело, в этом укрепляет его сама власть…» А, каково?! — задохнулся от напряжения Есенин.