— На помощь! Убивают! — заверещал Крученых, размазывая кровь по лицу. — Есенин из психушки сбежа-а-ал!

— Уходите, Сергей Александрович, от греха! Сейчас вывалит из кафе всякая шваль! — уговаривал Есенина старик швейцар. — Уходи, сынок, уходи за ради Христа, я дверь придержу!

Есенин поднял упавшую шляпу, достал носовой платок, брезгливо вытер руки, бросил платок на снег и, не оборачиваясь, пошел к «Пушкину», что неподалеку стоял на бульваре и с высоты пьедестала поглядывал на художества своего собрата по перу.

Зеваки зааплодировали: «Браво, Есенин! Молодец!» — и потянулись следом. Послышался милицейский свисток. Есенин обернулся и увидел спешащего к нему чекиста.

«Этого только не хватало, — с досадой подумал Есенин. — Не бежать же как зайцу на глазах у людей! Будь что будет!» Он остановился, но проезжающий мимо извозчик крикнул:

— Прыгай, Есенин! Прыгай ко мне, кому говорю! — Есенина не надо было долго уговаривать. Он быстро смекнул, что сможет достойно ретироваться с места уличной драки, которую он учинил, и на ходу прыгнул в санки:

— Гони, отец, гони, родной! А то милиция догонит!

Извозчик встал с облучка и взмахнул кнутом:

— Меня не догонят! А ну, милай, а ну, залетный!..

И «милай-залетный» помчался бешеным галопом.

Сани быстро полетели вниз по Тверскому бульвару. Вот показалась церковь у Никитских ворот, где Пушкин венчался со своей Натали. Извозчик, натянув правую вожжу, лихо свернул к ней.

— Ты куда, отец? Мне дальше! — крикнул Есенин.

— Это я на всякий случай, кабы погони не было! Мы чуток за храмом постоим, поглядим… — Он завернул за храм и остановил коня. — Ну вот!.. Нам их видать будет, ежели что…

— Конспиратор! Ну спасибо, выручил! Спас, ей-богу спас, отец!

Есенин достал пачку папирос «Сафо», закурил, протянул извозчику.

— Угощайся!

— Благодарствуйте, Сергей Александрович! — Извозчик поклонился, снял рукавицу и двумя пальцами аккуратно взял одну.

— Да ты откуда меня знаешь-то? — заинтересовался Есенин.

— Да какой извозчик вас не знает? «Эх вы, сани! А кони, кони! Видно, черт их на землю принес»! Здорово про коней! Здорово! Хорошая песня! Мы, бывает, как выпьем… поем ее под гармошку… «Эх, ко-ло-коль-чик хо-хо-чет до слез!» — пропел он тоненьким голоском, притоптывая валенком. — Мы хоша и малограмотные, но душу имеем! Так-то…

— Спасибо, отец! — Глаза у Есенина увлажнились.

— И потом, вы, чай, часто на извозчиках… и не обижали никоды, как другие: деньгу жмотничают… Вся наша братия знат: Есенина прокатить — убытку не будет! Я тоже, случалось, важивал вас, Сергей Ляксандрыч! Гуляли, случалось, крепко: к цыганам, бывало, и засыпали прямо в пролетке… Но мы — нет, мы у вас по карманам не шарили, боже упаси! Есенина обшарить — грех считается, во как у нас! — Извозчик болтал без умолку, ему было лестно поговорить с «самим Есениным»: «Честь-то какая! Всем нонче расскажу! Эх, ма!» — Ну, вроде… никого не видать! Куды править, Сергей Ляксандрыч?

— Давай на Пречистенку заедем… Попрощаться хочу…

Извозчик взмахнул кнутом; понеслись санки с подрезами, понеслись. Есенин мчится в санках, в лицо — снег из-под копыт, с неба — снежинки белые-белые. И чудится ему — рядом Айседора, и в лицо не снежинки летят, а пух тополиный. Счастливая Айседора в свадебном наряде с огромным букетом белых цветов, фата развевается по ветру. Сам Есенин во фраке, на голове цилиндр, на плечах крылатка «пушкинская». Лето, солнце, небо голубое. Люди по сторонам улыбаются, осыпают молодых цветами: «Счастья вам! Браво, Есенин! Браво, Дункан!»

Изадора, смеясь, кричит:

— Залатая галава! Ангель! Шчерт! Лублу!

Но налетел порыв ветра, и белая фата улетает с Айседоры белой птицей, и самой Айседоры уже нет, только голос ее в ушах стонет: «Серь-е-жень-ка! Серь-е-жень-ка…»

Вот и особняк на Пречистенке.

— Стой, отец! Приехали!

Остановил извозчик своего лихого коня, и Есенин стал жадно вглядываться в окна, чтобы увидеть в последний разок свою «Изадору». Но пусты темные окна: нету Айседоры! Только сквозь ветер и метель чудится: «Серь-е-женька! Серь-е-жень-ка!»

На ресницах Есенина то ли слезы, то ли снежинки талые.

— Нету здесь больше никого, отец! Все прошло… Я сойду здесь, мне тут недалеко, дворами проходными. Спасибо тебе… на вот! — протянул Есенин деньги. — Возьми, сколько хочешь.

— Обижаете, Сергей Ляксандрыч! — отпрянул извозчик и заерзал на облучке, рассердившись не на шутку. — Нешто мы не понимам?! Собака вон и та чует, коли хозяину муторно. Ты уж не обижай! Чай, мы русские, а не басурмане какие!..

— Прости, отец! Не обижайся! Поклон всем от «Ясенина». Прощай! — Он оглянулся по сторонам и зашагал в переулок.

Пройдя дворами на Сивцев Вражек, где во дворе большого дома, на первом этаже небольшого флигеля, жила его гражданская жена, Изряднова Анна, с сыном его, первенцем, Юрием, Есенин сначала в окошко заглянул, нет ли кого посторонних, а потом в дверь условно четыре раза постучал. И тут же из-за двери раздался голос Анны:

— Сережа, ты?

— Я, я, открывай скорее, Аня!

Дверь открылась, и прямо на пороге его обхватили теплые руки.

— Вот радость нежданная, Сереженька! Стряслось что?.. Ой, да что это я? — Она поспешно закрыла дверь. — Раздевайся, давай сюда шубу… В снегу весь! И шапку давай, просушу!.. Голодный, поди?.. Сейчас поесть что-нибудь соберу, — суетилась она. — Проходи, Юрочка уже спит.

— Ничего не случилось, успокойся! Я ненадолго к тебе, и есть я не хочу. Ты вот что, печь затопи! — попросил Есенин.

— Да я недавно на ночь протопила, зачем еще? — удивилась Анна, но, взглянув на Сергея, не стала перечить. — Хорошо, Сереженька, хорошо! Я сейчас, я быстро! — Вышла в коридор, а Есенин прошелся по комнате, поглядел на фотографии на стене: вот он один, он с Анной, Анна с сыном его Юрой, Юра один. Есенин ласково погладил рукой фотографию сына. Отошел к столу, сел на стул, опустил голову на руки.

— Сейчас, Сереженька, сейчас! — вошла Анна с охапкой поленьев. — Выпить только у меня ничего нет… не ждала тебя… Ты посиди, я хоть чайку согрею!

— Не надо ничего, я сказал. Некогда мне чаи распивать! Ты достань бумаги, которые я тебе на хранение оставлял… Целы они? — спросил Сергей.

— А как же? — испугалась Анна. — Конечно целы, все цело, куда им деться, бумагам твоим? — Она вышла в прихожую, порылась в шкафу и принесла аккуратно перевязанный бечевкой сверток. — Вот все, что ты оставлял, в полной сохранности… — положила она его перед Есениным.

— Ты никому их не показывала? Бумаги эти никто не видел? — стал развязывать Есенин затянувшийся узелок.

— Что ты, Господь с тобой! Да как ты мог такое подумать? — перекрестилась Анна. — Ты же знаешь: твое слово для меня свято!..