Если фигура Ирины Алексеевны после прочитанного письма стала более-менее понятна, то Петр Николаевич продолжал вызывать у Мирошкина вопросы. Андрей знал, что старик Завьялов достойно воевал — учитель-историк Петр Николаевич любил рассказывать о войне, считая необходимым донести до нынешего поколения как можно больше информации о ней. При этом каждый рассказ вызывал у ветерана сильное душевное волнение, на глазах появлялись слезы, казалось, о войне он думал непрестанно и каждую ночь видел ее во сне. Его было интересно послушать — рассказывал ли дедушка о боях в Сталинграде (в этих рассказах неизменно присутствовал культ Чуйкова, которого Петр Николаевич считал самым интересным полководцем времен войны еще и потому, что командующий ругался матом значительно реже, чем все прочие, — об этом служивший при штабе армии Завьялов был великолепно осведомлен), или о страшной своими потерями на исходе войны Берлинской операции (более всего Завьялова тогда поразила тишина, вдруг установившаяся в городе после капитуляции немцев). Мирошкин осознавал — повествования старика действительно что-то меняют в его восприятии прошлого. Андрей вдруг понял, как мало знает о той страшной войне, — в школе ее изучение выпало на последние классы, когда устаревшие учебники истории уже не рекомендовались ученикам к прочтению, а в изложении Кураша война почти затерялась среди ужасов сталинских репрессий, материалы о которых Александр Владленович черпал из периодической печати. В пособии для поступающих в вузы ход боевых действий был изложен схематично. Избежал Мирошкин внимательного изучения Великой Отечественной и в студенческие годы — на семинарах по «совку» практиковалась система докладов, нудные «военные» вопросы достались другим, а в том, что они говорили, было слишком мало информации, берущей за живое… В общем, до встречи с дедушкой жены Андрей очень скептически относился к полузабытым со времен детства рассказам о массовом героизме советских граждан в годы войны, в глубине души считая, что «мы немцев трупами закидали». И не то чтобы поездка в Термополь заставила его кардинально изменить взгляды на войну — нет, конечно — но она подтолкнула к размышлениям, в ходе которых, хотя и не скоро, Андрей мог эти взгляды скорректировать.

Слушая Завьялова, Мирошкин смотрел на фотографию Петра Николаевича в парадном пиджаке, увешанном орденами и медалями, висевшую на стене комнаты, и недоумевал: как мог боевой офицер превратиться в этого испуганного изнеженного старика, полностью подпавшего под власть своей жены? Как мог у этого заслуженного человека вырасти такой сын? Андрею даже припомнилось, как на одном из семинаров по истории XX века Саня Куприянов выступил в том смысле, что в крушении СССР виновато послевоенное поколение. «Их отцы и матери, — вещал Куприянов, — военное и довоенное поколения — поголодавшие, повоевавшие, создавшие ценой огромных усилий великое государство, — они очень хотели, чтобы их дети жили лучше, чем они. «Главное, сынок или доченька, чтобы войны не было, — учили фронтовики своих отпрысков, — пусть у тебя будет все». В результате они воспитали поколение эгоистов — поколение наших родителей, думавших только о комфортной жизни, джинсах и колбасе и не только не сумевших сохранить то, что им досталось от отцов, более того — сознательно все разваливших». Пафос давнишнего куприяновского спича был и тогда, и позднее чужд Мирошкину, но все-таки кое-какие мысли теперь, в Термополе, показались Андрею верными. По крайней мере в отношении Петровича…

Разнообразие в повседневную жизнь пожилой четы вносили лишь ученики Ирины Алексеевны, появлявшиеся в квартире два раза в неделю, и посылки, раз в несколько месяцев поступавшие на их адрес от загадочной фирмы, носившей название «Дифферент-букс». Учеников бабушка продолжала принимать, по-прежнему испытывая неуемную тягу к преподаванию английского языка. Плюс к тому занятия давали деньги. Занимались у нее дети, брала она немного, желающие всегда находились. На время занятий, начинавшихся часов в одиннадцать утра, Мирошкины уходили гулять, а Петр Николаевич перемещался в «комнату сына». После ухода ученика Ирина Алексеевна обычно жаловалась, что сил у нее уже нет, во время урока она чуть было не уснула и т. д., но занятий не бросала. Наверное, старики на свои пенсии и заработки бабушки могли бы вполне достойно жить, если бы не постоянное беспокойство о далеком и обожаемом сыне. Как понял Мирошкин, львиную долю своих доходов термопольские Завьяловы отправляли в Москву — Валерию Петровичу. И это не было практикой лишь последнего времени — так было даже во времена, когда их сын работал в ЦК. И он принимал это как само собой разумеющееся. Этим и объяснялась скудость жизни в квартире на проспекте Маркса, то, что здесь в ванной вместо вешалок для одежды были прибиты катушки от ниток.

Появление в жизни стариков «Дифферент-букс» тоже было связано с желанием Ирины Алексеевны помочь сыну. Фирма выпускала книги и рассылала списки изданий с предложением подписаться на их получение. Подписавшимся сулили, что они будут внесены в некие списки и примут участие в итоговом розыгрыше, победитель которого получит сто миллионов рублей (неденоминированных). Странное для новой российской жизни соединение книг и миллионов толкнуло Завьяловых принять участие в розыгрыше, и вот уже несколько лет они регулярно получали красивые конверты со списками книг, аккуратно высылали деньги, получали, бесспорно, красивые, но абсолютно ненужные им фолианты по астрономическим ценам, указанным в каталоге, а следом за книгами приходили извещения о том, что они прошли в новый тур розыгрыша, а вот для продолжения игры необходимо еще чего-нибудь купить, и в почтовом ящике вновь возникал пухлый конверт со списком литературы. Уговоры Ирины прекратить тратить последние деньги на участие в этой пирамиде на стариков не действовали. Они ясно видели, как в один прекрасный день получат вожделенные миллионы и сын сможет наконец поправить свои дела.

Осуждая потребительское отношение Петровича к родителям, Мирошкины в то же время не стали возражать против того, что они сами будут жить здесь за счет стариков. Лишь фрукты к столу Ирина покупала сама — они были здесь в два раза дешевле сравнительно с Москвой. В общем, молодожены неплохо проводили время — гуляли по городу, осмотрели остатки крепостных укреплений, возведенных основателями города (горсткой казаков, сосланных сюда с семьями за участие в пугачевском бунте, и охранявшими их солдатами), сфотографировались у памятника Лермонтову, обошли все местные музеи, несколько раз посетили парк аттракционов, опробовав ржавые карусели и один раз поднявшись на старое, еле-еле крутившееся колесо обозрения. Нищета и убожество жизни казались в Термополе более приметными, чем в Москве. Пару раз сходили на пруды, где купались и сильно обгорели. Погода была неровной — солнце несколько раз сменяли обильные ливни, мало влиявшие на обычную здесь жару. Тяжелым временем оказались ночи — спать с закрытыми окнами было невозможно из-за духоты, а открывая окна, Мирошкины попадали в распоряжение туч комаров, которые кусали злее, чем московские. Зато активизировалась сексуальная жизнь — от нечего делать Мирошкин довел количество «раз» до трех в сутки. На него, вероятно, повлияли местные красотки, встречавшиеся на улицах, — до Термополя докатилась мода на прогулки по городу без нижнего белья. Так, наверно, можно было еще и сэкономить на одежде. Южный климат, фрукты и близость к земле, как видно, способствовали обилию здесь дев, обладавших внушительными размерами сисек, призывно покачивавшихся под легкими летними платьями и футболками. Впрочем, вполне возможно, что это на самого Мирошкина влияли жара, фрукты и ничегонеделание — он стал более возбудимым. Любовным утехам молодожены предавались на полу — диван невыносимо скрипел, — зажатые на узком пространстве между фортепиано, диваном, письменным столом и дверью. Андрей думал о девках, мысли Ирины были также далеки.