— Под ноги смотри.

Смотрю.

И иду, марая тьму светом, дальше.

Шаг за шагом.

Я сжимаю до судороги и задеревеневших пальцев фонарь, цепляюсь второй рукой за подаренный Димом кулон и кукольный помандер. И то, что хватаюсь за них, я осознаю не сразу, а когда ладонь от острых краев колоть начинает, но… так даже лучше.

Боль отрезвляет, отгоняет парализующий страх.

Она даёт силы ещё на шаг.

Два.

И три.

Касаясь ледяных стен, царапаясь о них, протискиваясь местами боком или пригнувшись, мы уходим всё дальше и дальше, глубже. Грохочет всё различимей и громче вода, она льется где-то рядом. И думается, не отгоняется удушливая мысль, что вода поднимется, хлынет и затопит коридор.

Все шахты Кутна-Горы затоплены.

И эту затопит тоже, окончательно, совсем и до конца. Её затопит, а мы утонем, захлебнемся, задохнемся в ледяной воде. Или же, как бывает в шахтах, случится обвал. Рухнет балка, камень, камни, под которыми нас и погребет.

Или… я не буду думать.

Я сделаю очередной шаг к городу, выхвачу фонарем пару метров пред собой и отшатнусь, налечу спиной на Войцеха.

— Твою ж… ты чего?

— Там… — я выдыхаю рвано, выбиваю зубами то ли от каменной мерзлоты, то ли от ужаса, от подбирающейся к горлу паники, — ничего…

Уже ничего.

Просто кости, человеческие кости и истлевшая одежда. В метре от нас, слева, в нише, которую теперь засыпало частью потолка и камнями. Тела — не сосчитать сколько — тоже засыпало. И, наверное, там, под обвалом и торчащими полусгнившими балками, был когда-то вход-выход в донжон.

— Управляющий, повариха и кто-то ещё из оставшихся, — Войцех, обводя их фонарем, произносит небрежно. — Предок нашего Ворона постарался. Ему свидетели и следы были не нужны. Иди уже, наследница.

В мой адрес летит чуть насмешливо.

Но так, что с места я подрываюсь, протискиваюсь мимо, прижимаясь к противоположной стене и стараясь не смотреть на… трупы.

И зря я думала, что мёртвых не боюсь.

Боюсь.

А ещё я боюсь тишины.

Она здесь осязаемая, объемная и совсем не тихая. Она наполнена мерным сводящим с ума отстуком воды, неизвестным шорохом, призрачным гулом, в котором я слышу то стон, то крик. Она бьёт по нервам, пробирает до костей и мороза, от которого внутри всё индевеет.

И молчать в этой тишине я больше не могу:

— А город? Если они сбросили сюда тела, то почему не забрали город?

Ведь, получается, они знали о подземном ходе.

И входе.

— Потому что никто не думал, что Альжбета умудрится его спрятать здесь, — мне отвечает Алехандро, замолкает, чтобы почти сразу продолжить, заглушить тишину. — Они искали город в замке, в окрестностях, но его нигде не было. И спрашивать, куда он делся, было уже не у кого. К тому времени все были мертвы. Они… не сразу занялись поиском города. Ворон сначала убил её и остальных.

Не просто убил.

Я вижу вместо пляшущих на стенах теней и слепящего света фонарей яркий огонь горящих факелов.

Чёрную, какой она бывает только осенью, ночь.

Людей.

И за волосы, выдирая и не церемонясь, дёргали не только меня, Альжбету вытащили за них во двор, а после бросили, в центр, у колодца. И видно, лёжа на уже смерзшейся земле, было лишь низкое небо, тонкие ноги коней, на которых всадники сидели, кружили, как настоящие вороны, вкруг неё.

Я… жмурюсь.

И, отпуская кулон, шмыгаю носом, провожу ребром ладони под ним, чтоб откуда-то взявшуюся кровь вытереть. И боль, от которой пред глазами плывут красные круги и шумит в ушах, медленно отползает.

Она не моя-моя.

— Когда додумались спуститься и поискать в шахте, то оказалось, опоздали, — Алехандро продолжает, рассказывает, и, должно быть, не только мне не нравится эта тишина. — Потолок обвалился, даже механизм заклинило и дверь до конца не открывалась. А других входов никто не знал.

— Владислав из Рожмильтов знал, — Войцех поправляет, хмыкая.

Не требует заткнуться.

А потому выдыхаю я неверяще:

— Откуда ты…

— Оттуда, — он обрубает с непонятной яростью, резкостью. — Я всю жизнь про этот чёртов город слышал. Думал, папаша мой, маразматик старый, совсем из ума выжил. Сокровища, город из серебра. Ан нет, не выжил оказывается. Оказывается правдой были все его бредни. Ублюдок этот пижонистый, Герберт, про серебряных кукол как-то сболтнул. Я тогда понял… искать стал, даже к нему в помощники навязался.

— Я не понимаю.

— Куда тебе… понимать и знать. Ты вообще ничего не знала, пока этот… — он давится собственной злостью, переводит дыхание, чтобы поинтересоваться уже спокойно, почти светским тоном, от которого куда страшнее. — Про Рацека из Локовичей слышала? Нет? А он, моя дорогая наследница, был лучшим другом Владислава и моим предком. Какое невероятное совпадение, правда?

Последнее он спрашивает с наигранным весельем.

Восторгом и удивлением.

И они пугают тоже больше, сильнее, чем все оплеухи и удары, чем злость и ненависть.

— Правда, — я соглашаюсь послушно.

В который раз.

Переставляю машинально ноги, когда очередным тычком меня ускоряют. Не дают затормозить от открытий и совпадений, от которых пазл, что так долго не собирался, наконец складывается.

— Владислав ему писал. Он, кстати, совсем немного опоздал. Всего на сутки. Наверно, обидно было. Не успел спасти свою любимую, — Войцех вещает издевательски. — Он приехал, а только хоронить осталось. То, что от неё осталось. Он там в подробностях рассказал, как во дворе нашёл. Даже не сразу узнал. Не поверил.

Я… я не хочу знать.

И видеть первый снег я не хочу, только вот он стоит перед глазами, не исчезает. Нетающие на коже хрупкие снежинки, запекшаяся тёмная кровь и ставшие стеклянными зелёные глаза. Ещё волосы, светлые и грязные, их трепал ветер.

И человек на коленях рядом, он застыл.

— К нему её служанка вышла. С ребёнком. Она в лесу пряталась, побоялась к людям идти. Ждала. Отдала и дочь, и дневник, и куклу. Я столько раз держал эту куклу в руках и не сообразил. Ты ведь сразу поняла, что в ней тайник, да?

Нет.

Но ему я не отвечаю.

Я огибаю на автомате расползшуюся в полу трещину, двигаюсь слепо дальше. И даже свёт трех фонарей не может разогнать стоящую перед глазами черноту, из которой картинками чужая жизнь проступает.

Обрывками.

И теперь я, пожалуй, знаю, что ищу, где город. Нам недолго осталось идти по этому бесконечно-вечному туннелю.

— А я вот не понял. Только когда Герберт тебе отдал, догадался, что кукла непростая. Не память о его драгоценной Власте, как он ныл. Господи Иисусе, знала бы ты, как он меня