– И кого же я, по-твоему, убил? – только и нашелся спросить. – Выходит, это я Поликушку убил? И Гавроша?.. Ты что, с цепи сорвался?

Сказал, разгорячась, и тут же прикусил язык: слишком многозначительно прозвучало и недвусмысленно, и даже для меня с излишней прямотою: я, вечный диссидент, разучился говорить искренне за то короткое время, пока служил во властях.

– Разве я сказал, что ты убил Поликушку? Это ты сказал, – насмешливо поддел Зулус. – Я по армии знаю: есть люди, с которыми лучше не знаться. Всех похоронят... Прямо на лице написано...

– Ну да... Такое зловещее у меня лицо... Это я Гаврошу сказал; тони, Артем, хуже не будет. А ты сидел в лодке, ждал Гавроша в гости и раскуривал ему сигаретку, чтобы сразу ткнуть в зубы. Я понимаю: лучшая оборона – нападение, но Бог-то все видит...

– Ты Бога, Павел Петрович, не приплетай... И вообще зря завел панихиду... Я разве сказал, что ты?.. Это из тактической задачи чиновника первое правило: поскорее разыщи стрелочника, если вдруг случилась беда. В армии подобные ситуации возникают часто, когда надо списать погибших. Иначе в стрелочники назначат тебя... На себе испытал.

– Федор, не затягивай мокрые штаны узлом. Вдруг они окажутся твоими, и придется идти на люди нагишом...

– Мудрено, Паша... И клепаешь-то на меня напрасно... Я сердцем чую, хочешь меня за шестерку держать, за уличную шпану, – жестко обкусывая слова, катая скулы, сказал Зулус. – Зря торопишься. Я ведь не сказал, что ты... Лично не ты... И тем более – не я... И вообще ты наш мужик, простой, деревенский, только вот вляпался крепко, а теперь соскребайся всю жизнь. И зачем ты научил проходимцев, как из воздуха делать деньги и власть? И Гавроша наслал ловить меня. Один-то бы он не решился... Тебе это было так нужно? Ну ладно, замнем, не будем прошлое ворошить. – Зулус снисходительно хлопнул меня по плечу. – Давай дернем по маленькой... Нас уже заждались давно... Пойдем, профессор, помянем нашего незабвенного и незабытного... Это как хорошо, когда мертвые устраивают маленький праздник для еще живых...

Удивительным свойством обладают некоторые люди: они не замечают за собой никакой вины. Но, может, хитро скрывают ее, умело владея собою, а под личиной внешнего спокойствия и сытости кроется страшная незамиряемая война меж тьмой и светом?.. И самолюбивый человек тем временем незаметно для себя истаивает, как головня, нет, как дуб вековой, внешне еще могучий, раскидистый, дающий тени и приюту всякой живулинке, а по самому сердцу уже изопрелый, трухля трухлей... Зато эта внешняя самоуверенность невольно заставляет оправдываться других, неповинных, перекладывает на их и без того квелые плечики груз сомнений...

Несомненно, квартира Поликушки еще при жизни уже не принадлежала ему, достаточно взглянуть на этот бедлам, который художественные натуры отчего-то называют творческой обстановкой. А он-то, мой друг Поликушка, бывало, вечно не расстававшийся с простиранной ветошкой, подтиравший лихорадочно каждое крохотное пятнышко на мебелях, видимое даже взыскующему взгляду лишь под мелкоскопом, постоянно наблюдая весь этот табор из раскиданных вещей и посуды, наверное, постепенно сходил с ума, никнул, терял волю в борьбе с посланцами ада, которые мало того, что ежедневно расстреливали старика из психологической пушки и подпускали уродливых саранчуков, так теперь под видом молодой привлекательной особи сами проникли в уютный мир Поликушки и стали разрушать его до основания с очаровательной улыбкой на безгрешных устах, слегка призагнутых в углах, будто скрученных в петельки...

Дома у Катузовых нас действительно ждали: стол был собран, молодые хозяева чинно сидели рядышком.

Увидев нас, тут же приотодвинулись. Волосяной хохол на голове у Татьяны был покрашен в охряный, почти красный цвет, казалось, что мак расцвел на тонкой нежной шейке. Черное платье с оборками и стоячий кружевной ворот лишь подчеркивали лаковую бледность лица и голубую хмарь под встревоженными, часто вспыхивающими глазами.

– Ну что, папа... Похоронили? – вскричала Татьяна, и голос ее, высоко натянувшись, пустил визгловатого петуха. – Бедный Поликарп Иванович!.. Он же не болел, папа... Он выглядел таким жизнерадостным... Я, говорит, с вами до ста лет проживу. Я, говорит, нахожусь на передовой, позади Россия и умирать мне нельзя! И вдруг потух за неделю... Это что же такое, папа?

Катузов криво ухмылялся, отвернувшись от жены, словно бы стыдно было слушать ее бредни, при нашем приходе супруги как-то сразу почужели, отстранились, будто мы принесли с улицы мороза.

– Успокойся, дочка, – жалостливо сказал Зулус. – Все не вечны под луною... Все когда-нибудь там будем. Вот и профессор потвердит... Павел Петрович, объясни дочери... Не стоит, Таня, рыдать по покойникам, но надо петь и смеяться, чтобы они не тосковали и не жалели нас. Ведь это мы – несчастные. Сколько еще нам горбатиться до посинения. – Зулус споткнулся, понял, что завернул телегу не на ту дорогу, и, скрывая промашку, торопливо разлил по стопкам. – Ну, родные мои, тяпнем по единой, помянем Поликушку. Это же так прекрасно, когда люди вежливо уступают дорогу молодым, догорают легко и быстро, как береста на ветру, не залеживаются бревном и дают нам неожиданный.праздник...

Зулус лихо опрокинул стопку, поперхнулся, а потом, вспомнив что-то веселое, засмеялся. Дочь укоризненно качала головою, долго водила пальцем по ободу хрусталя, словно прогоняла от себя невидимых хищных живулин: так когда-то делала покойная Марфа. Я зачарованно наблюдал за Татьяной, снова удивляясь их внутреннему сходству, похожести бесконечных терзаний, что не давали отдыха красивым мечтательным женщинам, вроде бы созданным самой природою для семейного счастья и здорового расплоду. Татьяна поймала мой взгляд, встряхнула ярким пламенем волос, прогоняя с лица печальный морок, и выпила до дна. Я пригубил следом, и водка вдруг показалась мне вкусной. Может, зря лишал я себя одного из немногих на земле удовольствий? Вот и в «Домострое» сказано: не проклято вино, но проклято пьянство. Не похуляй вино, бо оно есть кровь Христова... Кагорчиком иной монах так напричащается, что и на ногах не стоит от блаженного счастия, но так и норовит повалиться на мать-сыру землю... И я, кстати припомнив церковную заповедь, опустошил рюмку, что водилось за мною крайне редко.

– Поликарп Иванович... Поликушка был редким на свете человеком. Может, один из тысячи... Он считал, что жил в раю... Те, кто похитили власть и спрятали ее за кремлевской стеною, почему-то все жили в аду... Так они уверяют нынче нас... Хотя все были при должностях и почестях... Но все мало, мало было им, так хотелось больше... Ну характер такой шакалий у этого сучьего племени, чтобы только урвать. Чтобы сын маршала обязательно стал маршалом, сын академика – академиком, сын народного артиста – артистом... И потому все они, хоть и припеваючи, но жили в аду (так им казалось), потому что маршалов мало, бессмертных – по счету, народных артистов – и того меньше... А Поликушка, счастливый человек, имел спокой, работу, крышу над головою и потому жил в раю...

– Потому что он идиот, – грубо оборвал меня Катузов, и адамово яблоко в гортани резко подпрыгнуло. – Сущий идиот... Устроили помойку и хрюкали в грязи. Смех ведь!