Вероятно, при чтении этого письма, написанного 87-летним стариком, ему, генеральному прокурору, Свену Арнтсену было слегка не по себе. Содержание письма не оставляло сомнений в том, что его автор вполне способен доставить неприятности, несмотря на утверждение, что он страдает устойчивым ослаблением умственных способностей.

«Мы все совершили столько грехов»

Гамсуну дали понять, что его дело будет рассматриваться в сентябре 1946 года. Это его устраивало. Он выступит на суде, все расскажет, его осудят, и таким образом со всем этим будет покончено, он сможет сосредоточиться на своей книге. «Вся эта грязная история невероятно мешает мне», — жаловался он сыну Туре в письме от 20 августа[487].

При этом Гамсун отказывался от адвоката. Это стало полной неожиданностью для властей, которые тут же стали прикидывать, как бы объявить его недееспособным[488].

Они не без оснований опасались следующего возможного сценария. Зал судебного заседания заполнен прессой. Государственный обвинитель, перед которым лежат кипы соответствующих документов, красноречиво излагает юридические и экономические основания, полностью доказывающие вину подсудимого. На скамье подсудимых — 87-летний старик, который, согласно заключению психиатрической экспертизы, страдает стойким ослаблением умственных способностей, почти глухой, возможно, демонстративно не имеющий в своем распоряжении ни единой бумажки, рядом с ним зияет пустотой место адвоката и нет ни единого свидетеля с его стороны. Такой подсудимый без юридического совета и контроля вполне способен произнести в зале суда нечто непредсказуемое.

Поэтому идея объявить Гамсуна недееспособным, несомненно, была соблазнительной. Для этого были все необходимые предпосылки. Его возраст, глухота и заключение психиатрической экспертизы. Правда, он может заявить, что его опять оскорбили. Существовала и еще одна возможность, которая, наверное, была бы более приемлемой с точки зрения и государства, и политики, и юриспруденции: сделать так, чтобы дело просто постепенно заглохло, ведь Гамсун старик и, скажем, сильная простуда, перешедшая в воспаление легких, вполне может поставить точку на всех проблемах. Если он не умрет в течение ближайших полутора лет, что является официально установленным сроком для взыскания экономического ущерба, нанесенного предательством во время войны, то тогда можно будет начинать процедуру признания его недееспособным. Время явно работало на правительство и систему правосудия. И вот слушание дела стали раз за разом переносить.

Гамсун почти не преувеличивал, когда заявлял, что слушание отменялось то ли пять, то ли десять раз. Он разгадал их игру: «Они хотят окончательно вывести меня из себя, они видят, что я никак не умираю, такой живучий оказался. Хотя, конечно же, у меня склероз, и зрение значительно ухудшилось, а ведь еще год назад оно было просто прекрасное»[489]. Так писал он в письме человеку, которому доверял как самому себе, — своему семейному адвокату Сигрид Стрей. Еще более резко писал он о том же самом дочери Сесилии: «Совершенно очевидно, что они только и думают о том, что если я умру, то это избавит их от необходимости проведения судебного процесса. На их беду, я оказался живучим»[490].

А тут и журналисты начали задавать неудобные вопросы. Так давление на власть нарастало.

Как долго Гамсун сможет выдержать все это?

После 325 дней заключения Мария вышла на свободу, ее временно освободили. Гамсун, именно в это время, во второй половине мая 1946 года, получивший повестку от Комитета по возмещению нанесенного ущерба, испытывал как никогда сильное чувство горечи по отношению к женщине, которую он когда-то назвал «моя единственная возлюбленная на этой земле». К повестке было приложено заключение старшего врача психиатрической клиники, профессора Лангфельда. И опираясь на свой опыт общения с судебными органами, Гамсун не сомневался, что кое-кто из этой системы сейчас сидит и смакует интимные подробности его личной жизни, которыми Мария поделилась с Лангфельдом.

В свое время вокруг Нёрхольма был построен железный забор, для того чтобы избавиться от посторонних взглядов. Всю свою жизнь Гамсун избегал журналистов, избегал малейшей возможности выставлять свою частную жизнь на публичное обозрение. Сколько раз в связи с этим он регистрировался в различных отелях и пансионах под вымышленными именами, безжалостно изгонял всех, кто пытался вторгнуться в его личное пространство. И вот теперь он обнаруживает, что его собственная жена сделала вопиюще откровенные признания.

Гамсун имел возможность ознакомиться с откровениями своей жены, зафиксированными в официальном документе, где значилось: «Жена наблюдаемого в ходе судебно-психиатрической экспертизы фру Мария Гамсун 14 декабря 1945 года сообщила следующее: и она сама, и их дети считают, что с конца 1930-х годов он повредился в уме, в том числе стал проявлять непомерный интерес к молодым девушкам, для него была характерна агрессивность и убежденность в собственной непогрешимости. Человек он в высшей степени обидчивый и тщеславный, что, конечно, связано с его комплексом неполноценности, сосредоточен на мыслях о матери. Сама Мария неоднократно пыталась уехать от него, но он возвращал ее с помощью обещаний и стихов»[491].

Мария увидела этот официальный документ в середине августа в конторе у адвокатов Кристиана и Сигрид Стрей в Арендале. Ознакомившись с ним, она едва не лишилась чувств. Она пришла домой такая расстроенная, что близким пришлось присматривать за ней, так как она заявила, что после предательства профессора Лангфельда не сможет больше жить.

Мария решила написать мужу письмо. Оно получилось длинным.

18 августа 1947 года она послала его человеку, замужем за которым была в течение 37 лет. А тот даже не стал вскрывать его. На обратной стороне конверта он написал своим характерным почерком: «Я не собираюсь это читать и прошу оставить меня в покое. Мне безразлично, что именно ты пишешь»[492].

С такой надписью на конверте он отослал письмо обратно.

Мария получила его 21 августа 1946 года, за два дня до того, как она должна была предстать перед судом по обвинению в том, что являлась членом нацистской партии «Национальное единство», присваивала себе имущество беженцев, а также вела многообразную пропагандистскую деятельность, направленную против интересов своей страны.