Шрифт:
Интервал:
Закладка:
«Да и домашние мои, мои родственники редко, если не сказать никогда, не заботились о том, чтобы поделиться со мной новостями, помочь. Ведь им приходилось писать, чтобы общаться со мной, а это так тяжело. Я был заперт в четырех стенах. В этих обстоятельствах мне оставалось только довольствоваться двумя газетами — „Афтенпостен“ и „Фритт Фолк“, но они никогда не подвергали сомнению правоту моих рассуждений. Наоборот. И в том, что я сидел и работал, не было ничего дурного. Не было ничего дурного и в том, что я тогда писал. Все было верно, и я писал справедливые вещи.
Попытаюсь объяснить, о чем я писал. Я старался предостеречь норвежскую молодежь и взрослых людей от непродуманных действий, способных спровоцировать оккупационные власти. Подобные действия были бы бесполезны и привели бы тех, кто их совершает лишь к катастрофе и собственной гибели. Вот о чем я писал, проигрывая эту мысль на разные лады».
Прошло уже почти полчаса с того момента, как он начал говорить. Голос его звучал все так же отчетливо.
«К тем победителям, что нынче торжествуют надо мной, хотя они победили лишь внешне, не обращались плачущие родственники наших сограждан, заключенных в лагерях за колючей проволокой и приговоренных к смерти. Я не обладал властью, но они шли ко мне».
Двое из присутствующих женщин, видимо, поняли, что он говорит о них. Речь шла о Сигрид Стрей и ее дочери Анне Лизе. Последняя как раз и приходила в Нёрхольм и с плачем умоляла Гамсуна помочь ее арестованной матери, и он помог:
«Я обращался к Гитлеру и Тербовену, искал окольные пути, чтобы обратиться к тем, кто обладал властью. Я постоянно посылал телеграммы. Наверняка в каком-то архиве их много. Я посылал их и днем и ночью. Не знаю, помогли ли кому бы то ни было мои телеграммы. Скорее всего, в той же малой степени, в какой мои газетные заметки послужили предостережением для моих соотечественников, как я задумал их».
У него было еще кое-что припасено для них.
«Я, как и многие другие, мог бы перебраться в Швецию. Я мог бы перебраться и в Англию, как это сделали многие другие, а потом возвратились оттуда героями».
Супруги Тау не могли не заметить насмешки в следующем пассаже его речи.
«Ничего подобного я не предпринял, я думал, что лучше послужу своей стране, занимаясь своим хозяйством, в те трудные времена, когда нация испытывала недостаток во всем. И тогда я начал писать, посылать телеграммы и размышлять. Эта деятельность не пошла мне во благо, напротив, она привела к тому, что в глазах и сердцах всех я оказался предателем той Норвегии, которую собирался возвысить. Пусть это будет так, как того хотят обвиняющие меня глаза и сердца. Это моя потеря, и я несу ее в своей душе. Но через сотню лет все будет забыто. И даже этот уважаемый суд будет забыт. Имена всех присутствующих окажутся через сотню лет стертыми с земных скрижалей, никто больше их не вспомнит. Когда я писал с самыми благими намерениями, когда днем и ночью рассылал телеграммы, я, стало быть, изменял своей стране, как теперь утверждают. Я был изменником родины, как теперь говорят. Пусть будет так. Но я себя таковым не осознавал и не осознаю теперь. Я в высшей степени покоен за себя, совесть моя предельно чиста».
И как это он, собственно говоря, может быть в ладу с самим собой? На это у него был ответ.
«Я достаточно высоко ценю общественное мнение. Еще выше я ставлю нашу отечественную судебную систему. Но всего дороже мне собственное понимание добра и зла. Я достаточно стар для того, чтобы иметь право руководствоваться своими собственными принципами. Всю свою долгую жизнь я всегда и везде хранил родину в своем сердце. Я и в дальнейшем намереваюсь хранить отечество в душе, находясь в ожидании самого окончательного приговора».
И тогда все слушатели окончательно поняли: Гамсун не собирается выражать сожаление в связи с чем бы то ни было. Проговорив более трех четвертей часа, он закончил свою речь. После этого он обошел комнату и поблагодарил каждого отдельно за то, что тот выслушал его.
Он пожал руку адвокату Сигрид Стрей, ее взрослой дочери Анне Лизе. Он пожал также руку и Лауре Филсет, которая была замужем за редактором одной из газет в Лиллехаммере, и их дочери Туве, борцу за права человека. Стрей пригласила их сюда для того, чтобы они присутствовали на репетиции выступления Гамсуна в суде по двум причинам. Ну, прежде всего потому, что это были ее друзья, которые сейчас поблизости снимали летний домик, неподалеку от дома Стрей на острове Тромей, неподалеку от Арендала. Но конечно же, главной причиной был Макс Тау. Она знала, что тот выступал отчасти свидетелем по делу Туре Гамсуна. При этом Стрей знала и нечто большее, а именно — что не сын Гамсуна спас Макса Тау от фашистского лагеря смерти. Спасителем был Кнут Гамсун. И вот теперь они встретились в одном помещении — жертва и удивительно двойственная личность, палач и спаситель, политик и писатель. Эту двойственность в речи Гамсуна, в которой он делился тем, как будет на суде защищать свои действия во время войны, Макс Тау, конечно же, не мог не ощутить. И сама Сигрид Стрей, и все остальные в комнате с напряжением ждали, какова будет его реакция. Ответом было то, что Макс Тау пожал протянутую дрожащую руку человека, спасшего ему жизнь.
Отнюдь не обречен
И вот теперь, сразу после памятного посещения конторы Стрей в Арендале, Гамсун занялся своими семейными и имущественными делами. В конце лета 1947 года он написал длинное письмо Виктории. Он обещал ей аннулировать заключенное ранее, в 1930 году, соглашение, по которому она получала фиксированную денежную сумму и уже не могла в дальнейшем претендовать на доходы с произведений своего отца.
Свое обещание он сдержал. Сигрид Стрей составила для него новое завещание. Теперь Виктория получала равные права с остальными четырьмя детьми Гамсуна. Ему надо было спешить, он боялся, что помешает смерть. В завещании не было сказано ни единого слова о Марии, о жене, с которой он прожил вместе 38 лет. Смысл нового завещания заключался в том, что после его смерти она целиком и полностью становилась зависимой от доброй воли детей.
Кристиан Гирлёфф и Сигрид Стрей оба предостерегали Гамсуна от развода. Процесс будет сложный и дорогостоящий. Это может привести к принудительной продаже Нёрхольма. Кроме того, власти могут признать его фиктивным, как уже бывало, когда органы правосудия подозревали, что обвиненные в предательстве затевали бракоразводный процесс с целью избежать выплат в порядке компенсации нанесенного стране ущерба.
Сразу после того как Гамсуну исполнилось 88 лет, он принял еще одно важное решение — на его процессе все же будет выступать адвокат. Сначала он хотел, чтобы суд над ним проходил без участия защитника. Он передает дело своей защиты в руки Всевышнего, так он заявил прошлым летом. Что же такое могло произойти, что Гамсун решил отказаться от этого грандиозно задуманного прощального спектакля, к которому он так тщательно и долгое время готовился? Ответ очевиден: Гамсун начал питать надежду, что исход процесса окончательно не предрешен. Сигрид Стрей разъяснила ему, что выдвинутое против него обвинение зиждется на двух основаниях. Первое — это статьи, написанные после 9 апреля 1940 года. Его пробная речь показала, что он в состоянии убедительно противостоять этому пункту обвинения. Второе — его членство в нацистской партии «Национальное единство». Если только возникнет аргументированное сомнение в том, что он действительно вступал в эту партию, то позиция обвинения станет гораздо менее убедительной. И чтобы добиться этого, ему, конечно же, нужен весьма опытный адвокат.
