– Что же все-таки произошло, Жильбер, и зачем ты в Париже?

Искренняя сердечность Филиппа тронула молодого человека.

– Эх, сударь, – не удержавшись от вздоха, проговорил юноша, – что бы я стал делать в Таверне, спрошу я вас? Я бы умер там от отчаяния, невежества и голода!

Филипп вздрогнул. Его, как и Андре, поразила мысль о том, насколько мучительно должно было показаться молодому человеку одиночество, на которое его обрекали, оставив в Таверне.

– И ты, бедняга, надеешься преуспеть в Париже, не имея ни денег, ни покровителя, ни средств к существованию?

– Да, сударь, я полагаю, что, если человек хочет работать, он вряд ли умрет с голоду, особенно там, где другие ничего не желают делать.

Такой ответ бросил Филиппа в дрожь. Ведь он привык видеть в Жильбере ничтожество.

– Ты хоть не голодаешь?

– Я зарабатываю на хлеб, господин Филипп. А что еще нужно тому, кто всегда упрекал себя только в одном: что он ест хлеб, который не заработал?

– Надеюсь, ты не имел в виду тот хлеб, что получал в Таверне, дитя мое? Твои родители прекрасно служили в замке, да и ты старался быть полезен.

– Я лишь выполнял свой долг, сударь.

– Послушай, Жильбер, – продолжал молодой человек, – ты знаешь, что я всегда хорошо к тебе относился, может быть, лучше, чем другие; прав я был или нет, покажет будущее. Твоя дикость представлялась мне деликатностью, твою резкость я принимал за гордость.

– Ах, господин шевалье!.. – вздохнул Жильбер.

– Я желаю тебе добра, Жильбер.

– Благодарю вас, сударь.

– Я был так же беден, как и ты, по-своему несчастен;

; вот почему, вероятно, я тебя понял. Настал день, когда мне улыбнулась судьба. Так позволь мне помочь тебе, Жильбер, в ожидании, пока и тебе повезет.

– Спасибо, сударь, спасибо.

– Что ты собираешься делать? Ведь ты слишком горд, чтобы пойти к кому бы то ни было в услужение.

Презрительно улыбнувшись, Жильбер покачал головой.

– Я хочу учиться, – сказал он.

– Чтобы учиться, нужно иметь учителей, а чтобы им платить, нужны деньги.

– Я их зарабатываю, сударь.

– Зарабатываешь!.. – с улыбкой воскликнул Филипп. – Ну, и сколько же ты зарабатываешь?

– Двадцать пять су в день, а если захочу, могу заработать тридцать и даже сорок.

– Да этого едва должно хватать на пропитание. Жильбер улыбнулся.

– Я, должно быть, не так предлагаю тебе свои услуги, – проговорил Филипп.

– Мне – ваши услуги, господин Филипп?

– Ну конечно! Неужели тебе будет стыдно их принять?

Жильбер промолчал.

– Люди должны помогать друг другу, – продолжал Мезон-Руж, – разве мы не братья?

Жильбер поднял голову и внимательно посмотрел на благородного молодого человека.

– Тебя удивляют мои слова? – спросил Филипп.

– Нет, сударь, – отвечал Жильбер, – это язык философии; вот только я не привык их слышать из уст людей вашего сословия.

– Ты прав. Впрочем, это скорее язык нашего поколения. Сам дофин исповедует это учение. Не заносись передо мной, – прибавил Филипп, – возьми у меня в долг, потом отдашь. Кто знает, может, когда-нибудь ты станешь так же знаменит, как Кольбер или Вобан!

– Или Троншен, – прибавил Жильбер.

– Пусть так. Вот мой кошелек, давай разделим все пополам.

– Благодарю вас, сударь, – отвечал неукротимый юноша, растроганный и восхищенный откровенностью Филиппа, но не желая в этом признаться, – спасибо, мне ничего не нужно, и.., я вам признателен даже больше, чем если бы принял вашу помощь, уверяю вас.

Поклонившись ошеломленному Филиппу, он поспешно шагнул в толпу и скоро в ней скрылся.

Молодой капитан подождал, словно не желая верить тому, что увидел и услышал. Однако видя, что Жильбер не возвращается, сел на коня и ускакал.

Оглушительный грохот карет, громкий звон колоколов, барабанная дробь, пышность – отблеск навсегда потерянного для ее высочества Луизы мирского величия – лишь едва коснулись ее души и угасли, разбившись, подобно волне, о стены ее кельи.

Король предпринял безуспешную попытку уговорить ее вернуться в мир и как отец, и как король, сначала с улыбкой, потом обратившись с просьбами, более похожими на приказания; все было напрасно, и он уехал. Будущую супругу дофина с первого взгляда поразило истинное величие Души Луизы – ее будущей тетки. Как только принцесса удалилась в окружении придворных вместе с королем, настоятельница монастыря кармелиток приказала снять ковры, вынести цветы, убрать кружева.

Изо всей еще бурлившей общины одна она не дрогнула, когда тяжелые двери монастыря, едва распахнувшись, с грохотом захлопнулись, обрекая монахинь на одиночество.

Ее высочество вызвала монахиню, ведавшую казной.

– Получали ли, как обычно, нищие милостыню последние два дня?

– Да, ваше высочество.

– Посещались ли по обыкновению больные?

– Да, ваше высочество.

– Накормили ли солдат, прежде чем отпустить?

– Они получили хлеб и вино, которые вы велели для них приготовить.

– Значит, все идет своим чередом?

– Да, ваше высочество.

Принцесса Луиза подошла к окну подышать свежим воздухом, поднимавшимся из благоухавшего сада, окружавшего флигель; воздух стал уже влажен перед наступлением ночи.

Монахиня замерла в почтительном ожидании, пока августейшая настоятельница отдаст распоряжение или отпустит ее.

Одному Богу было известно, о чем в ту минуту размышляла бедная затворница – королевская дочь. Принцесса Луиза поглаживала розы на длинных стеблях, доходивших до самого ее окна, и проводила рукой по цветам жасмина, зеленым ковром увившего монастырский двор.

Внезапно мощный удар копытом сотряс дверь конюшни. Настоятельница вздрогнула.

– Кто из придворных остался в Сен-Дени? – спросила принцесса Луиза.

– Его высокопреосвященство кардинал де Роан.

– Это его лошади?

– Нет, ваше высочество, его лошади в аббатстве, где он собирается провести ночь.

– Так что же это за шум?

– Это, ваше высочество, бушует конь незнакомки.

– Какой незнакомки? – тщетно пытаясь вспомнить, спросила принцесса Луиза.

– Итальянки, прибывшей вчера вечером с просьбой принять ее, ваше высочество.

– Да, верно. Где она?

– В своей комнате или в церкви.