– То есть, как – твоей воли, негодяй? Да разве у тебя может быть воля?

– Отчего же нет? Каждый свободный человек вправе ее иметь.

– Каждый свободный человек! Вот как? Так ты считаешь себя свободным, бездельник?

– Разумеется, потому что я не связан никакими обязательствами.

– Клянусь честью, это ничтожество вздумало шутить! – вскричал барон де Таверне, озадаченный самоуверенным тоном Жильбера. – Как? Ты в Париже? Как же ты сюда добрался, хотел бы я знать? И на какие деньги, скажи на милость?

– Пешком, – коротко отвечал Жильбер.

– Пешком? – переспросила Андре с оттенком жалости.

– Зачем же ты явился в Париж, я тебя спрашиваю? – закричал барон.

– Сначала – учиться, потом – разбогатеть.

– Учиться?

– Ну да.

– И разбогатеть? А пока что ты делаешь? Попрошайничаешь?

– Чтобы я попрошайничал!.. – высокомерно вымолвил Жильбер.

– Значит, воруешь?

– Сударь, – твердо заговорил Жильбер с выражением отчаянной гордости, заставившей мадмуазель Андре бросить внимательный взгляд на странного молодого человека, – разве я у вас когда-нибудь что-нибудь украл?

– Что же ты здесь можешь делать, дармоед?

– То же, что один гениальный человек, которому я стремлюсь подражать изо всех сил, – отвечал Жильбер, – я переписываю ноты.

Андре повернула голову.

– Переписываете ноты? – переспросила она.

– Да, мадмуазель.

– Так вы, стало быть, знаете нотную грамоту? – высокомерно спросила она с таким видом, будто хотела сказать: «Вы лжете».

– Я знаю ноты, и этого довольно, чтобы быть переписчиком, – отвечал Жильбер.

– Где же ты этому выучился, негодяй?

– Да, где? – с улыбкой спросила Андре.

– Господин барон, я очень люблю музыку. Мадмуазель проводила ежедневно за клавесином около двух часов, а я тайком слушал ее игру.

– Бездельник!

– Поначалу я запоминал мелодии, а так как они были записаны в руководстве, я мало-помалу, с большим трудом выучился их читать по этому руководству.

– По моему учебнику? – воскликнула в высшей степени оскорбленная Андре. – Как вы смели к нему прикасаться?

– Нет, мадмуазель, я никогда бы себе этого не позволил, – отвечал Жильбер, – он оставался открытым на клавесине то на одной странице, то на другой. Я его не трогал. Я учился читать ноты, только и всего. Не мог же я глазами испачкать страницы!

– Вот вы увидите, – прибавил барон, – сейчас этот мерзавец нам объявит, что играет на фортепиано не хуже Гайдна.

– Возможно, я и научился бы играть, – проговорил Жильбер, – если бы осмелился прикоснуться к клавишам.

Андре не удержалась и еще раз внимательно взглянула на Жильбера; его лицо было оживлено под влиянием чувства, которое невозможно было постичь умом; его можно было бы, вероятно, назвать страстным фанатизмом мученика.

Однако барон не обладал столь же спокойным и ясным умом, как его дочь. Он почувствовал, как в нем поднимается злоба при мысли, что юноша прав и что было бесчеловечно оставлять его в Таверне в обществе Маона.

Трудно бывает простить подчиненному нашу ошибку, в которой ему удалось нас убедить. Вот почему барон все более горячился по мере того, как его дочь смягчалась.

– Ах, разбойник! – вскричал он. – Ты сбежал и бродяжничаешь, а когда у тебя требуют объяснений, ты несешь околесицу вроде той, что мы сейчас слышали. Ну так я не желаю, чтобы по моей вине на пути короля попадались жулики и бродяги…

Андре попыталась жестом успокоить отца; она почувствовала, что ложь его унижает.

–..Я тебя сдам господину де Сартину, отдохнешь в Бисетре, жалкий болтун!

Жильбер отступил, надвинул шляпу и, побледнев от гнева, воскликнул:

– Да будет вам известно, господин барон, что с тех пор, как я в Париже, я нашел таких покровителей, которые вашего господина де Сартина дальше передней не пустят!

– Ах, вот что! – закричал барон. – Если тебе и удастся избежать Бисетра, то уж от кнута ты не уйдешь! Андре! Андре! Зовите брата, он где-то здесь, неподалеку.

Андре наклонилась к Жильберу и приказала:

– Бегите, господин Жильбер!

– Филипп! Филипп! – крикнул старик.

– Бегите! – повторила Андре Жильберу, молча и неподвижно стоявшему на прежнем месте, находясь в состоянии восторженного созерцания На зов барона явился всадник. Он подъехал к дверце кареты. Это был Филипп де Таверне в форме капитана. Он весь сиял от счастья.

– Смотрите, Жильбер! – добродушно проговорил он, узнавая молодого человека. – Жильбер здесь! Здравствуй, Жильбер!.. Зачем вы меня звали, отец?

– Здравствуйте, господин Филипп, – отвечал молодой человек.

– Зачем я тебя звал? – побледнев от гнева, вскипел барон. – Возьми ножны от шпаги и гони этого негодяя!

– Что он натворил? – спросил Филипп, со все возраставшим удивлением переводя взгляд с разгневанного барона на пугающе безучастного Жильбера.

– Что он.., что он… – кипел барон. – Бей его, как собаку, Филипп!

Таверне обернулся к сестре.

– Что он сделал, Андре? Скажите, он вас оскорбил?

– Я? – вскричал Жильбер.

– Нет, Филипп, он ничего не сделал, – отвечала Андре, – отец заблуждается. Господин Жильбер больше не состоит у нас на службе, он имеет полное право находиться там, где пожелает. Отец не хочет этого понять, он его увидел здесь и рассердился.

– И это все? – спросил Филипп.

– Да, брат, и я не понимаю, чего ради господин де Таверне пришел в ярость по такому ничтожному поводу, да еще когда предмет его ярости не заслуживает даже взгляда. Посмотрите, Филипп, скоро ли мы тронемся?

Барон умолк, покоренный истинно королевским спокойствием дочери.

Жильбер опустил голову, раздавленный ее презрением. Он почувствовал, как в его сердце вспыхнула ненависть. Он предпочел бы, чтобы Филипп проткнул его шпагой, да пусть бы он до крови исхлестал его кнутом!..

Он едва не потерял сознание.

К счастью, в это время закончилось чтение приветственной речи, и кареты вновь двинулись в путь.

Карета барона стала медленно удаляться, за ней последовали другие. Андре исчезала, словно во сне.

Жильбер остался один, он был готов заплакать, он едва не взвыл от невозможности – так он, по крайней мере, думал – выдержать всю тяжесть своего горя.

Чья-то рука опустилась ему на плечо.

Он обернулся и увидал Филиппа; тот спешился, передал коня солдату и с улыбкой подошел к Жильберу.