Струнской, которая часто бывала у Лондонов: до 1903 года они работали над романом о любви, следовательно, для толков оснований было достаточно. Его отношения с Анной с осени 1905 года запачканы газетной шумихой, и поэтому первое ее письмо из-за границы адресовано Бэмфорду, не преминувшему, конечно, его показать Лондону.

В ноябре 1905 года, добившись давно ожидаемого развода от Бесси, он женится на Чармейн Киттредж. Струнская уже на пути в Россию, она уехала к Уоллингу, который вскоре станет ее мужем. Они поженились в Париже. Свидетелем при оформлении брака был Жан Лонге, внук Карла Маркса. Первые недели в стране, где родилась, захлестнули Анну новизной и заботами, она жадно впитывала все увиденное. Ее первая весть Джеку была краткой. Зато второе ее письмо, копию которого я нашел в посылке Анны Струнской, достаточно полное. Вот оно.

Санкт-Петербург,

24 марта 1906 года

Дорогой Джек,

Роза только что вбежала в комнату: «На субботу объявлена забастовка железнодорожников… нам лучше уехать в Москву в четверг». Представь себе нашу радость! Давно настало время для забастовки и для Всего Дела[60]. Правительство совершенно сошло с ума — реакция свирепствует. Тех, кого боги хотят уничтожить, они сначала лишают рассудка. Дурново и Витте подают в отставку. Джек, я слышу, как Вы хохочете и вопите, узнав про этот хаос.

Я еще не опомнилась от удивления, что я — в России. В сбывшейся мечте есть что-то пугающее. Всю свою жизнь я обращала взгляд к этой стране, но она казалась далекой. Бывали времена, когда я даже сомневалась, имею ли я право на столь страстный интерес к этой стране. Я ругала себя за надежды и планы, и все же я надеялась и строила планы. А теперь я здесь, и настало время, о котором мы мечтали. Все происходит так, как мы хотели — просто не верится, так это хорошо. Я просто не знаю, что мне делать — так я полна счастьем и восторгом.

Мы с Инглишем возвратимся в Америку, как только революция нам позволит, вероятно, в сентябре. В моем последнем письме я не сказала Вам, что тот, кого я люблю и кто любит меня, — это Инглиш Уоллинг. Мы пробудем в Америке около двух месяцев, а потом вернемся сюда еще на год для изучения международных потрясений. Конечно, если забастовка шахтеров выльется в нечто более мощное, мы должны будем раньше уехать, а по возвращении пробыть здесь дольше!

Я могу прислать Вам прекрасный материал — прокламации, рассказы, сплетни, — столь же первозданный, как Клондайк. И в то же время несравненно более тонкий и острый. Инглиш и я считаем, что Вам нужна Россия, так же как Международному Делу нужны Вы. Ведь, Джек, это единственное живое место в мире! Здесь все: мелодрама, фарс и трагедия, небеса и ад, отчаяние и вера. Это революция из революций, начало удивительного конца. Разве вы найдете такое в другом месте?

Инглишу понравилась наша книга. Мы купили много экземпляров английского издания и уже раздарили несколько. (Через два месяца она подарит эту книгу Льву Толстому. — В. Б). Мне становится стыдно при мысли, что книгу, которую мы написали вместе, пропустила русская цензура!

Вы должны встретиться с Горьким. Он едет с лекциями в Америку. Я обещала ему Вашу рецензию на «Фому Гордеева», опубликованную в «Импрэшнс». Он очень хочет с вами познакомиться.

Он — великая личность. В его лице и голосе горе. Целую неделю мы ходили под впечатлением двухчасовой встречи с ним. Это Инглиш уговорил его написать послание к рабочим мира.

Примерно через полтора месяца мы ожидаем отца и мать Инглиша. Потом в конце лета мы возвратимся домой месяца на два (Роза, возможно, будет ожидать нас в Париже), затем поедем опять в Россию, Францию и Германию еще на год. В Нью-Йорке мы будем жить в доме № 3 по Пятой авеню, кооперативном доме, снятом восемью социалистами. (В этом самом доме в апреле будет принят Горький. — В. Б.)

Видите, как моя любовь все глубже ввергает меня в мир. Мы решили никогда не иметь дома, никогда не привязывать себя ни к какой секте, никогда не мешать жизни играть с нами, никогда не заслонять от нее друг друга. Это не теория, а реальная действительность — таков характер человека, который меня любит. Он еще меньше буржуа, чем я, а я не совсем буржуазна. Он мой самый близкий товарищ, мое сердце. Наши жизни, любимый мой Друг, покажут вам, как крепка эта любовь!

С дружеским приветом

Анна.

Это письмо Джек Лондон получил, вероятно, в апреле. Неизвестно, дошли ли до него материалы о русской революции, но точно известно, что в августе он начал лихорадочно работать над «Железной пятой» и к концу года она была закончена. Первая в Америке книга о пролетарской революции. Книга американская, и действие ее развивается в Америке. Но вся она пронизана тем живым кипением, которое почувствовала Анна в далекой, никогда не виденной Джеком России.

Только в трех-четырех случаях Лондон прямо ссылается в романе на русский опыт, но они существенны. В главе XVI он говорит, что при организации боевых групп революционеры воспользовались «опытом русской революции (одна действующая сила революции), а реакция создала нечто вроде «черных сотен», использованных в свое время самодержавием (действующая сила контрреволюции). Далее, в главе XX, рассказывая о переходе сына олигарха на сторону революции, писатель в подтверждение приводит пример русских дворян.

Кровавая расправа царского правительства с восставшим народом убедила Лондона в шаткости надежд на мирную передачу власти трудящимся, он пришел к выводу о неизбежности вооруженного восстания.

Вот что писал в воспоминаниях близко знавший писателя в эти годы американский социалист Эдмонд Пелузо: «Когда весть о Декабрьском вооруженном восстании долетела до тихоокеанских берегов, Джек встал на защиту большевиков».

Об этой стране и героизме революционеров говорил Лондон в лекциях и статьях; презрением отвечал он на вой буржуазной прессы по поводу того, что он назвал