правду, получишь два штофа. Но учти, что я выдумки хорошо различаю. Если начнешь врать, водки не увидишь.

– Это понятно. За небылицы два штофа кто же даст. Тут история такая, что рассказывать надо с самого начала.

* * *

Как оно было в первых годах, ручаться не могу, потому что памяти тогда не имел, а все слышал потом от бабки Брыдлихи. Она же неизвестно, где врала, а где сочиняла. Выходит, поначалу с меня спроса за правду быть не может.

Родился я пегим да несуразным и с тех пор лучше не стал. Поп меня даже крестить отказался. Мол, пока архиерей не разъяснит, человек я или же нечто иное, таинство совершать нельзя. А разве же будут ради меня архиерея беспокоить? Так и остался я некрещеный.

Папаша мой на время родин был в отлучке, а когда приехал и увидал меня, разгневался.

– Что это за дите, пегое, как наш хряк?! – кричит он мамке. – От меня такого произойти не могло! Видать, ты еще с кем-то путалась.

Мамка клялась, в ногах валялась, да все без толку. Неделю-другую распекал ее папаша, а потом уехал насовсем в город жить.

От такого несчастья мамка остервенела. Первым делом заколола пегого хряка, которого папаша помянул, а тушу сволокла в болото, даже мяса не пожалела. Потом хотела меня топором рубить, да только ее перехватили.

Пошла мамка в разнос. И раньше-то она при случае не прочь была в рюмочку заглянуть, а тут уж пила-гуляла целыми днями и меня кормила пьяным молоком, чтобы я издох поскорее. Однако ж я как-то выжил, а вот мамка пропала неизвестно куда.

Потом сколько-то жил я у родни на сиротском положении. Видать, не очень хорошо жил. Вот и забрала меня к себе бабка Брыдлиха. Мол, где бы еще такому нехристю приют найти, как не у нее на отшибе.

С этого времени я уже и сам кое-что помню.

Житье у Брыдлихи было сносное. Что бабка сама ела, тем и меня кормила. Одно плохо – дух у нее в избе стоял очень уж тяжелый. Промышляла она знахарством, травки-коренья кипятила. От этого в избе пахло и клопами, и скипидаром, и цветочками сразу. От самой Брыдлихи по дряхлости тоже тухлым несло, особенно когда рот откроет. Но я привык понемногу, хотя от рождения и был очень уж на нюх чуткий.

Позже Брыдлиха пристроила меня пиявок ловить. Мол, у нее ноги захолодели от старости, вот на них и не клюет, а ко мне хорошо цепляться должно. Начал я пособлять бабке. Дело-то несложное: снял штаны и стой, пока пиявки не присосутся.

Так я и жил: ловил пиявок, а в церковь не ходил.

С младенчества распробовал я пьяное молоко, и с тех пор тянуло меня к хмельному, как вора на ярмарку. Если учую, где брагой пахнет, сразу слюни собираются – хоть бадью подставляй. А когда пригублю даже самую малость, на душе соловьи поют.

Только выпивку достать было сложно. Брыдлиха это дело в доме не держала. Одна у меня была возможность: как хмельные люди у кабака стоят, им под руку подвернуться, будто ненароком. Тогда они, бывало, для смеха и поднесут мне стопочку. Но тут от Брыдлихи приходилось прятаться. Если пронюхает, что сивухой несет, сейчас же задаст трепку.

Как-то раз выпал мне удачный день. Под хороших людей у кабака попал, и поднесли мне стакан чистой водки. Так я после этого плясал, что все животики от смеха надорвали, и в подарок с пьяных глаз дали мне целый штоф беленькой. Я этот штоф у дома запрятал и отпивал понемногу.

Вот однажды стоял я в болотце, а пиявок все нет. Решил тогда место сменить. Побрел к берегу, споткнулся о кочку, пошарил по дну и вытащил свиной череп, белый, гладкий. Смотрю на него и думаю, к чему бы такую штуку приспособить. А череп вдруг хвать меня зубами за руку и не отпускает. Я со страху и так и сяк дергался, но освободиться не смог. Заплакал тогда.

– Чего, – говорю, – дрянная голова, тебе понадобилось?!

Череп возьми да ответь:

– Отнеси меня в церковь. Надо мне попу исповедоваться.

Я от ужаса едва не околел. Вся шерсть на мне дыбом встала. «Не иначе, – думаю, – это сам дьявол!» Но зачем бы черту в церковь проситься?

Объясняю кое-как:

– Не могу тебя, дяденька, в церковь нести. Я некрещеный – меня самого туда не пускают.

А череп сильнее жмет.

– Неси, – говорит, – иначе руку отъем!

Смотрю – делать нечего. Сунул руку с черепом в мешок и пошел.

На удачу людей у церкви не было, и поп встретился у самой паперти. Как увидел меня, насупился.

– Чего тебе, бесенок, надобно? – спрашивает.

– Да вот, свиная голова требует, чтобы ее исповедовали, а иначе грозится мне руку откусить, – говорю и достаю череп.

Поп сначала решил, что я над ним шуткую, и хотел меня пристукнуть, но тут свиная голова подала голос:

– Исповедуй, батюшка! Надо мне в грехе покаяться.

Услышал это поп, понял, что тут дьявольские происки, перекрестился раз тридцать и говорит:

– С одной стороны, какое мне дело, ежели бес беса пожирает? Да и не по закону это – свиные головы исповедовать. С другого же боку, исповедь – она ведь не причастие, к ней всякого следует допускать. Может быть, таким способом и усмирится нечистый дух.

Велел поп нам с черепом подождать в притворе, потом вышел в облачении, с книгой и распятием, накрыл свиную голову полотенцем, что у него через шею висело. После этого череп меня отпустил.

– Постой-ка на улице! – говорит мне поп. – Нечего чужие исповеди слушать.

Я и рад был поскорее убраться подальше от таких дел, а все же интересно, чем исповедь кончится. Вышел из церкви, встал у паперти и жду.

Через какое-то время появляется поп. Брови у него нахмурены, глаза гневом сверкают. В одной руке держит он череп, а в другой – палку. Говорит грозным голосом:

– Воистину, следовало бы тебя истребить, однако не желаю освященную землю поганить. Убирайся прочь и впредь не показывайся в этом приходе! Если еще раз увижу – забью до смерти, и всей пастве накажу так поступить. И мерзость эту с собой забери, чтобы духу ее тут не было!

Сказал так поп и швырнул череп мне под ноги.

Меня оторопь взяла.

– За что со мной так? Чем я провинился? – спрашиваю.

– Сказал бы, кабы не тайна исповеди, – ответил поп, топнул и замахнулся палкой. – А ну пошел отсюда!

Я подхватил свиную голову и припустил прочь. Отбежал от