Мое последнее воспоминание о матери: я кормлю ее с ложечки йогуртом. Я безотчетно изобразил звук самолета, хотя уже пятнадцать лет никого не кормил с ложечки. От смущения я не смог даже извиниться: я как бы не заметил. И она подмигнула, я в этом уверен.

Мое последнее воспоминание об Аргусе: его дыхание становится все глубже, пульс все реже, и в его закатывающихся глазах я вижу собственное отражение.

Несмотря на письма и сообщения, которыми мы обменивались и после, мое последнее воспоминание о Тамире — Айслип. Я сказал ему:

— Оставайся.

А он в ответ спросил:

— Тогда кто же полетит?

Я сказал:

— Никто.

И он спросил:

— Тогда что спасет положение?

А я сказал:

— Ничего не спасет.

— И махнуть рукой? — спросил он.

Мое последнее воспоминание о семье до землетрясения: мы на крыльце, родители забирают Бенджи к себе до завтра, Джулия с Сэмом отправляются на конференцию "Модель ООН". Бенджи спрашивает: "А если я не буду скучать?" Он, конечно, не знает, что́ вскоре произойдет, но могу ли я вспоминать эти слова иначе как пророчество?

Мое последнее воспоминание об отце: я привез их с подружкой в аэропорт Даллеса, откуда он собирался совершить свое предсмертное путешествие в Варшавское гетто — свой Куперстаун, — и говорю ему: "Кто бы мог подумать? Возвращение к истокам, да с шиксой?" Мне всегда казалось, что отец прячет от меня смешок, но тут он рассмеялся от души. Потрепал меня по щеке и сказал: "Жизнь удивляет". Конечно, он не знал, что не дойдет до самолета, но могу ли я вспоминать его слова иначе как иронию?

Мое последнее воспоминание о нашем с Джулией браке: полированная ручка выдвижного ящика на кухне; тонкая линия стыка двух плит из мыльного камня; наклейка "За особую храбрость" на нижней стороне выступающего края столешницы, подаренная Максу за последний, о чем тогда никто не знал, выдернутый зуб: наклейка, которую Аргус видел каждый день по многу раз, и не видел никто, кроме Аргуса. Джулия сказала: "Вот об этом говорить уже поздно".

Как играть "Как тебя зовут?"

Макс захотел пройти бар-мицву. Даже если так отозвалось что-то глубоко потаенное, даже если это был какой-то непостижимо тонкий и сложный акт агрессии, нас с Джулией это все равно порадовало. Год в Еврейской школе прошел без единой жалобы или пропуска, церемония прошла прекрасно, с Джулией стояли у ковчега вместе, и это было здорово и правильно, вечеринка обошлась без какой-то особой темы и вышла живой и веселой, и Макс собрал довольно облигаций, чтобы приобрести что-нибудь действительно существенное к тому времени, когда бумаги дозреют до их номинальной стоимости, то есть через двадцать лет, когда вдвое большая сумма уже не составит и половины.

Отрывком у Макса был "Вайишлах" — то место, где на Якова, последнего из патриархов, посреди ночи внезапно нападает кто-то неведомый. Яков повергает его наземь и отказывается отпустить, требуя благословения. Напавший — ангел или сам Бог — спрашивает: "Как тебя зовут?" Яков, изо всех сил удерживая противника, называет свое имя (а Яков означает "хватающий за пятку": он при рождении удерживал за пятку своего старшего брата Исава, желая первым появиться на свет). И тогда ангел говорит: "Отныне не будешь Яковом, а будешь Израилем, что значит "борется с Богом"".

С самообладанием, не соответствовавшим ни своему, ни даже моему возрасту, Макс начал говорить с бимы:

— Яков боролся с Богом за благословение. Он и с Исавом боролся за благословение, и с Лаваном, и каждый раз он в конце концов одерживал верх. Он боролся, потому что понимал: благословение стоит, чтобы за него драться. Он знал, что удержать можно лишь то, что ты не согласен отпустить. Израиль, название исторической родины евреев, буквально означает "борется с Богом". Не "славит Бога", не "чтит Бога", не "любит Бога" и даже не "повинуется Богу". По сути дела, в этом имени звучит противоположность повиновению. "Борьба — это не только наше состояние, это наша суть, наше имя".

Последняя фраза вполне могла быть произнесена Джулией.

— Но что такое борьба?

А так бы мог сказать доктор Силверс.

— Существует борьба греко-римская, борьба за сохранение дикой природы, реслинг и армреслинг, сумо, луча либре, потом есть борьба идей, борьба вероучений… У них всех есть общее: близкое соприкосновение.

И вот я, адресат и слушатель этой речи, сидел так близко к своей бывшей жене, что наши одежды соприкасались, на одной скамье с детьми, половина жизни которых проходила без меня.

— Нужно только держать то, что ты не согласен отпускать, — продолжал Макс.

"Еврейский кулак может больше, чем дрочить и держать карандаш", — сказал однажды мой отец.

"Чтобы увидеть страховочный канат, надо его отпустить" — такое рождественское предсказание я однажды вытащил из печенья.

Макс становился все умнее и умнее. Нам с Джулией всегда казалось, что в этой стае главный мозг — Сэм, Макс — художник, а Бенджи будет вечным лапочкой, но именно Макс всерьез занялся шахматами (завоевал третье место в окружном турнире шахматистов до 16 лет), Макс захотел два раза в неделю заниматься с репетитором китайским языком (пока сознание еще "пластичное"), и это Макса приняли в Гарвард еще в старшей школе. (Пока он не решил поступать на год раньше, я и не понимал, что все эти увлечения — дополнительные курсы, летние школы — были средством держаться подальше и поскорее уехать.)

— Близость, — продолжил он, оглядывая свою аудиторию. — Легко быть к кому-то близко, но оставаться близко почти невозможно. Вот, к примеру, друзья. Увлечения. Даже идеи. Они нам близки — иногда настолько, что мы считаем их частью себя, и вдруг в какой-то момент это больше не так. Они уходят. И единственный способ сохранить что-то поблизости — удерживать. Цепляться. Валить наземь, как Яков ангела, и не давать вырваться. То, с чем не борешься, упустишь. Любовь — это не мир. Любовь — это борьба.

Так мог сказать человек, которым я хотел быть, но не мог. И так сказал Макс.

Как играть никого

Я услышал спуск затвора, прежде чем увидел фотографа. Это был первый и единственный фотоснимок моей войны.

— Эй! — сказал я, устремляясь к нему. — Какого рожна вы тут?

Какого рожна я так обозлился?

— Я снимаю для "Таймс", — сказал он, показывая мне бейдж, висевший у него на шее.

— Вам разрешили?

— Да, консульство аккредитовало, если вы об этом.

— Что ж, но я вам не разрешал снимать меня.

— Хотите, чтобы я удалил фото? — спросил он без вызова, но и без желания уступить.

— Ладно, пусть, — сказал я, — но больше не снимайте.

— Мне не нужно скандалов. Я с радостью сотру.

— Оставьте, — сказал я. — Но это все.