Прямо над ними, заслонив солнце огромными крыльями, парил дракон — настоящий дракон! Солнце сверкало на золотой чешуе. Он был… он был…

Он был прекрасен, вот как!

Магикусы, конечно, перепугались. Что ж, Ежи их понимал — тут любой испугается, ну, кроме его отца, его брата и пана Богуслава. Да и он, Ежи, разве испугался? Ни капельки!

Дракон отлетел немного поодаль, сел, ловко поджав ноги, и выдохнул клубы дыма. Мелькнул проблеск пламени, а когда дым рассеялся, навстречу воинам по полю шла невысокая девушка с длинной русой косой.

Золотой дракон Арры почтил Даркуцкий кряж официальным визитом.

в которой все наконец встает на свои места. Яльга сдает сессию, Эгмонт выплачивает долги, Мароу ди Бертолли становится семейным человеком, а королевская свадьба — готовится петь и плясать

1

Я почти не помнила того, что происходило после нашего возвращения: так, отдельные куски, движущиеся картинки… Вот Ежи, в кольчуге и шлеме, с саблей в руке, восхищенно озирается по сторонам. Вот грозный Михал громко спорит с каким-то молодым магом: оба перемазаны в саже, только глаза сверкают. Вот Сигурд бережно держит на коленях сомлевшую… кого-кого?! От изумления у меня даже немного прояснилось в голове, и в сомлевшей барышне я безошибочно узнала Матильду ле Бреттен. Одной рукой оборотень придерживал аспирантке голову, второй махал каким-то платочком перед ее лицом. От платочка исходил резкий запах. Чуть поодаль, бросая на эту пару мрачные взгляды, стояла худощавая магичка, в которой безошибочно угадывалась некромантка. Она рылась в большой кожаной сумке, явно отыскивая зелье для страдалицы.

Госпожа ле Бреттен изредка бросала на Сигурда маловразумительные взгляды, но не забывала вовремя стонать: в меру жалобно, в меру мелодично.

Сигурд здесь, а где Эгмонт? Я огляделась, постаравшись кое-как сфокусировать взгляд. Маг обнаружился неподалеку, возле разворошенного стога; он разговаривал по-араньенски с каким-то молодым ковенцем, причем говорил большей частью ковенец, а Эгмонт слушал, и на лице его недоверчивость понемногу сменялась облегчением. Я разобрала «Эллендар», «Тэнгиэль», «коллеги», а потом поймала взгляд Рихтера и сразу же вспомнила, что подслушивать нехорошо.

И над всем этим безумием реяла белоснежная рубашка с кружевным жабо, криво привязанная за рукав к сучковатой палке.

— Ясновельможная княжна… — возник откуда-то пан Богуслав.

Он, кажется, говорил что-то еще, но я не слышала. Звуки гасли, мир отъезжал все дальше и дальше, и последнее, что мне суждено было запомнить, — как распахнулись ворота замка и оттуда, чуть прихрамывая, вышел князь-воевода Леснивецкий.

…Выспаться как следует мне не дали. Ранним утром кто-то легонько прикоснулся к моему плечу и сказал:

— Яльга, хватит спать! Через два часа телепорт в Межинград. Э-эй! Если ты решила насовсем остаться с отцом и братьями, то, конечно, можешь спать и дальше. Кое-кто этому очень даже обрадуется…

«Панна, панна моя!» — отозвалась память голосом пана Богуслава. Я вздрогнула и проснулась.

Было еще очень рано, над лесом едва-едва занималась заря. В кресле темного дерева сидела с ногами Лерикас Аррская; на полу стояли сброшенные сандалии, состоявшие из деревянной подошвы и множества ремешков. В полупрозрачном утреннем сумраке ее глаза казались особенно яркими.

— А… сколько времени? — спросила я и прокашлялась.

— Почти пять.

Мрыс эт веллер! Уныло зевнув, я села на постели и увидела приготовленную для меня одежду. Настроение сразу прыгнуло вверх: вместо юбок, корсажа и лент на стуле скромной кучкой лежал мой старый дорожный костюм. «Мелочь, а приятно!» — подумала я, завязывая тесемку штанов.

— Ты уже поняла, что значат эти руны? — вдруг спросила Лерикас.

Я машинально глянула на татуировку. Она как будто сделалась ярче.

— Нет…

— Ну, значит, позже поймешь.

Она спустила ноги и принялась нащупывать сандалии. Я смотрела на это и пыталась осознать, что нахожусь в одной комнате с конунгом оборотней и золотым драконом. Но если разум соглашался и готовился трепетать, чувства утверждали, что я разговариваю с равным. Ну… со старшим равным, вроде Эгмонта.

А может, Лерикас самой этого хочется?

Мне вдруг припомнилась полянка, усеянная ромашками, плавящиеся зеркала и холод, пронзавший меня до костей, — но сейчас тот ужас уже не казался таким ужасным. Даже нет, не так. Его как будто вообще не было на свете.

— Скажи… те… — неловко начала я, но Лерикас предложила, не отрываясь от шнурков:

— Давай лучше на «ты», если не против.

— Хорошо, — выпалила я, торопясь задать все вопросы, пока они не разбежались. — Что за лестница? Что за двери, ромашки, зеркала?.. И… — Лерикас внимательно смотрела на меня, — почему мне кажется, конунг, что вокруг нас складывается единая мозаика? Может, это странно звучит, но… каждое событие будто притерто к предыдущему, все ложится одно к одному…

Оборотница прикусила нижнюю губу. Она явно раздумывала над ответом.

— Я немногое могу тебе сказать, — наконец произнесла она. — Но подумай хорошенько: когда началось то, о чем ты говоришь?

— Когда мы встретились с Сигурдом, — брякнула я и тут же поняла, что ошиблась. — Нет… когда я увидела Эгмонта! Или нет, еще раньше…

Я отчетливо вспомнила то, что случилось двенадцать лет назад в последний день зимы, и уверенно сказала:

— Когда Хендрик выпустил Тьму на волю.

— Подумай об этом, — предложила Лерикас и резко изменила тему разговора: — Но вы молодцы, Яльга, — вы просто молодцы! Я в общем-то почти не сомневалась, что так все и выйдет. Но знаешь, все едино страшно следить за этим со стороны…

Я кивнула, мало что поняв из последней фразы. Ну да, мы молодцы — на лестнице не заблудились, из ромашек вылезли, пана Богуслава не покусали, хотя порой очень хотелось. Но при чем здесь Хендрик? Доплетая косу, я все пыталась сопоставить отдельные кусочки мозаики между собой — в существовании этой мозаики не могло быть никаких сомнений. Хендрик — Тьма — мы трое — почему-то вспомнился Слепой треугольник…

Лерикас, как и Лис, предпочитала говорить загадками.

— Сумку только не забудь, — совершенно незагадочно напомнила оборотница, когда я шагнула было к двери.

Мы спустились по лестнице. Светлело на глазах; издалека донесся хрипловатый, но возмутительно бодрый петушиный крик.

— А почему так рано? — рискнула я.

Лерикас фыркнула.

— Ты вообще знаешь, сколько спала?

Я подумала и помотала головой.

— Три дня, — просветила меня Лерикас. — Причем изредка просыпалась, ела, разговаривала, сообщала, что очень хочешь спать, и опять отключалась. Что, не помнишь?