Говорить о работе Лепешинской в ЦДРИ — значит перелистывать летопись культурной и творческой жизни столицы за годы и десятилетия, неизменно отражавшиеся в залах ЦДРИ всевозможными мероприятиями, которые, как правило, давали добрые плоды, возникали новые имена, новые таланты. Так, между прочим, появился и Аркадий Райкин.

А однажды мне позвонила Лепешинская.

— Как вы смотрите, Шевро, на то, чтобы показать в ЦДРИ рисунки одного талантливого паренька, студента художественного института в Ленинграде? По-моему, это интересно.

— Студент из Ленинграда? Гм… Дорогая моя Замша, я не против, но… Как бы не возмутились в Московском Союзе художников. Там ведь месяцами и годами ждут возможности показать свои работы пожилые художники. А тут, вы говорите, Замшечка, молодой паренек… А впрочем, рискнем. В конце концов мы все-таки Центральный, а не только Московский дом. Мы вправе показывать талантливую молодежь любого города.

Выставку устроили. Она прошла с успехом, причем, как и следовало ожидать, я не избежал взбучки от председателя МОСХа Федора Богородского. И произнес он те самые слова:

— Ты с ума сошел, Боря? Не знаешь, что ли, сколько ждут у нас старые художники своей выставки?

И я тоже ответил ему готовыми словами:

— Мы — Центральный дом искусств, Федя. Почему мы не можем показывать подающую надежды молодежь?

Замша стояла рядом со мной и очаровательно улыбалась Богородскому. Он махнул рукой и тоже заулыбался. А имя молодого студента из Ленинграда стало вскоре широко известным. Это — Илья Глазунов.

Лепешинской свойственен не только удивительный талант сценического перевоплощения, делавший ее то пламенной испанкой Китри в балете «Дон Кихот», то пылкой француженкой Жанной в «Пламени Парижа», то ласковой и трогательной Парашей в «Медном всаднике», то убедительной в своей интернациональной солидарности китаянкой Тао Хоа в «Красном маке»… Так же, повторяю, уверенно и свободно она чувствует себя в любых «нетанцевальных» делах, которыми ей приходилось и по сей день приходится заниматься. И в качестве депутата Моссовета четырех созывов, и члена Антифашистского комитета советских женщин, и во многих других «ролях».

Нельзя не сказать об истинном мужестве, прямо скажем, неожиданном и удивительном в маленькой женщине, которое способна проявить Ольга Лепешинская, когда того требует ситуация.

Разве это не настоящий подвиг, не настоящее мужество, когда при внезапной серьезной травме коленного сустава при исполнении роли Тао Хоа в балете «Красный мак», преодолевая острую боль, Лепешинская продолжала танцевать, чтобы не сорвать спектакль, не подвести товарищей, не разочаровать и не огорчить зрителей. Так случилось, что вскоре после этого драматического происшествия мы оказались одновременно с Ольгой Васильевной в доме отдыха Большого театра в Серебряном бору под Москвой. С каким юмором описывала Лепешинская этот далеко не смешной эпизод. А я даже посвятил ему бесхитростные строки:

Непременно надо рассказать и еще об одном постоянном и активном участнике почти всех мероприятий и заседаний ЦДРИ — об Иосифе Пруте.

Существует ли переселение душ? Действительно ли наши души обладают способностью менять свою телесную оболочку, вселяясь из одного человека в другого? Не знаю.

Но когда я вспоминаю Иосифа Прута (для родных и друзей просто — Оня), то начинаю думать, что это возможно. Во всяком случае, в характере, стиле, поступках, жизненном пути Они Прута мы находим если не полное совпадение, то несомненное сходство с некоторыми, весьма незаурядными личностями прошлого. Мне прежде всего приходит на ум Иосиф Флавий, древнеримский и одновременно иудейский писатель, историк, философ, человек сложной остросюжетной судьбы, о которой проникновенно рассказал Лион Фейхтвангер в романе «Иудейская война». И тут же вспоминается колоритная фигура совсем другой эпохи, но столь же родственная Пруту душой — Сирано де Бержерак, талантливый поэт, находчивый острослов и забияка, при этом трогательный рыцарь по отношению к дамам и верный друг. Далее, говоря о возможных перевоплощениях прутовской души, нельзя не вспомнить Д’Артаньяна или, вернее, того неугомонного гасконца, послужившего Александру Дюма прототипом знаменитого мушкетера. Мне хочется упомянуть и загадочного графа Сен-Жермена, о котором мы знаем из «Пиковой дамы», что он «был не трус», когда дело касалось прекрасного пола. Он же, между прочим, знал тайну трех карт, а ведь Оня Прут отлично владел секретом карточных фокусов. Но не буду скрывать, что некоторое сродство душ, как считают иные, можно обнаружить у Они и с неувядаемым фантазером и очаровательным выдумщиком бароном Мюнхгаузеном. Нельзя упомянуть и…

— А не хватит ли этих литературно-исторических реминисценций? — прервет меня нетерпеливый читатель. — Нельзя ли просто и толком рассказать о живом, реальном Оне Пруте, каким вы его лично знали?

Иосиф Леонидович Прут был прежде всего талантливейшим, на редкость разносторонним литератором — беллетристом, драматургом, сценаристом, автором интереснейших исторических повестей и исследований, театральных инсценировок, имевших громкий успех. Достаточно вспомнить такие фильмы, как «Тринадцать», «Моя любовь», «Секретарь райкома», спектакли «Милый друг», «Катрин» и другие. Не менее активным, многогранным и вездесущим был Прут и в другой своей ипостаси — общественной деятельности. Без его энергичного участия не обходилось, как правило, ни одно сколько-нибудь значительное мероприятие в Центральном доме работников искусств, в Центральном доме литераторов, в Центральном доме кино, в любом клубе столичной творческой интеллигенции. Отсутствие Прута на собраниях было немыслимо — оно сразу же делало их вялыми и скучными. При этом Прут был желанным гостем не только на торжественных, праздничных, юбилейных вечерах, но и на строго деловых, профессиональных, производственных совещаниях. Слушать его было одно удовольствие. Говорил он ярко, образно, с юмором и, главное, всегда дельно. У него была, между прочим, забавная манера: когда после какой-нибудь его шутки аудитория покатывалась со смеху, он сохранял абсолютно серьезное, чуть-чуть удивленное выражение лица, как бы говорившее: «А что тут, собственно, смешного?»

У Прута был удивительный дар владеть аудиторией, независимо от того, был ли перед ним многолюдный зал или один-единственный собеседник. Знаю по себе: любая встреча с ним, пусть самая кратковременная и случайная — на улице, в вестибюле клуба, в метро, — приносила что-то новое, любопытное, забавное и всегда поднимала настроение. Еще бы! У него каждый раз было, что рассказать, что вспомнить, чем рассмешить или ошеломить. Чего только этот человек не знал, чего только не видел, при чем только не присутствовал. Впрочем, с одной маленькой поправкой — он иногда давал простор своей фантазии, желая развеселить собеседника, если замечал его плохое настроение. Однажды, помню, чем-то озабоченный, я с ним встретился в ЦДЛ.