— Вот оно как забывается. — Доменщик долго обиженно сокрушался, что жизнь бежит как колесо под гору, спицами мелькают дни, годы и сливаются в сплошной серый круг, забыты многие времена и дела, забыты многие люди, которые страдали, погибли за нас, имена их не высечены на памятниках, не отпечатаны в книгах. Много, слишком много и легко мы забываем! Забывают постепенно и Чугунного Федота, хотя стоит он у всех на глазах, на самой главной заводской площади. Как можно не рассказать про него приезжему человеку! О себе стараются, себя выпячивают.

— Пойдем, покажу! — предложил мне Антонов. — Это рядом.

Среди главной площади заводского поселка, где устраиваются праздничные демонстрации и митинги, стояла, пожалуй, лучше сказать, лежала большая темная глыба. Сначала я принял ее за камень, а приглядевшись и потрогав руками, понял, что это чугунный слиток. С одной стороны на нем было написано:

«Федот Губанов, рабочий-доменщик. Погиб от руки врагов за революцию и свободу».

— Это памятник ему? — спросил я Антонова.

— Не совсем так. Это гораздо больше памятника.

— И памятник и могила? Губанов похоронен под этой глыбой? — торопился я, заинтригованный ответом Антонова.

— И опять же не совсем так. Как бы сказать половчей. Мы ведь дружками были. Вместе играли, вместе гоняли вагонетки, вместе работали у домны… — Антонов похлопал чугунную глыбу рукой, словно друга по плечу. — Все вместе. Только вот кончать жизнь доводится порознь. Федот давно кончился.

— Кончился как? Умер, убит?

— Не то все, не то. И умер и не умер, убит и не убит, нет его и есть он. Нетленный, вечный.

Мне пришлось снова признаваться, что ничего не понимаю.

— Не знаючи, не скоро поймешь. Федот не убит, и не умер, и не похоронен, как другие, а расплавлен в этом чугуне. Потом остыл с ним вместе и живет в этой чугунной глыбе. Тут и гроб, и могила, и памятник, и он сам весь. Мой дружок Федот и этот чугун — одно нераздельное, оттого и дали имя Чугунный Федот.

Он в нашем заводе самый знаменитый, самый особенный. Мы против него мало стоим.

Тут же, не отходя от Чугунного Федота, Антонов рассказал историю, какая может случиться только с рабочим человеком, только в заводе, где плавят чугун, железо, сталь.

Федот Губанов — потомственный рабочий: прадед и дед у него — рудокопы, отец — доменщик. Но в ту пору, когда завязывалась эта злополучная история, он был только подсобником у матери, как подшучивал над ним отец: собирал шишки кипятить самовар, бегал в лавочку за солью и спичками, больших покупок еще не доверяли, и особенно ретиво подсоблял ложкой за столом. От постоянной беготни, когда по делам, а когда по охоте, на речку Вогулку купаться, в лес по грибы и ягоды, у него был ненасытный аппетит.

— Эй вы, кони-соколы! — кричит Федотка, подбирает вожжи, взмахивает вицей. — По-шли-и!.. Поеха-али-и!..

И лихая тройка босоногих мальчишек скоком мчится по гулкой каменной дороге. Тройка впряжена в легкую ручную двуколку, в каких безлошадные заводские жители перевозят сено для своих коровенок. На этот раз в тележке сидит Федотка, он играет кучера, который возит управляющего Железновским заводом. Три его дружка играют выездную тройку.

Коренник, как и полагается ему, идет крупной, размашистой рысью, пристяжные изогнулись почти в калач и прыгают не хуже лягушек. А кучер Федотка все недоволен, свистит, кричит:

— И-их, голуби!.. Наддай, надбавь!

По дороге в оба конца катят городские рессорные пролетки, тарантасы, ползут мужицкие телеги, бредут пешеходы. Много пешеходов. Неподалеку от Железновского завода старинный мужской монастырь. Богомольцы стекаются в него из многих областей.

Пешеходы сильно загорели, все на них полиняло, пропылилось. За плечами они несут большие, тяжелые котомки, идут спотыкаются.

— Эй, кто устал, клади мешки! Подвезем, поможем. Ну, снимай! — кричит Федотка.

— Спасибо! Нам господь бог помогает, — отзываются богомольцы.

Они считают, что истинное богомолье надо совершать пешком, бедно, трудно, все, что требуется в дорогу, нести на своих плечах. Бог труды любит, и угоден ему только трудный путь. А все легкие — на лошадях, поездах, пароходах, — когда в этом нет крайней необходимости — бог не приемлет.

Богомольцы уходят в ворота монастыря, за красную кирпичную стену, над которой высоко, выше самых больших сосен, поднимаются золотые кресты и небесно-голубые купола с серебряными звездочками. А Федотка направляет свою тройку в лес: матери послали их собирать шишки.

…С шишек и началось все. Однажды Федотка убрел за ними дальше обыкновенного — поблизости уже выбрали — и наткнулся на такую картину: под кустом сидит монах, весь черный, белые одно лицо да седая голова, и пьет из бутылки что-то, пьет прямо из горлышка. Бутылка с водочной наклейкой, и монах морщится, крякает, вытирает рукавом губы — все, как после водки.

Федотке захотелось подшутить над монахом, и он крикнул из-за куста:

— Чай с сахаром, святой отец!

— Прочь, нечистый! — откликнулся монах и начал прятать бутылку в карман. — Нет тебе другой дороги? Не мешай человеку причаститься!

— А тебе нет другого места? — Федотка шагнул ближе к монаху.

— Ах ты чертово племя! Уходи, не гляди на мой грех!

— Какой хитрый — и глядеть нельзя.

— Нельзя, грешно.

— А пить?

— Вдвойне грешно.

— Зачем тогда пьешь? — пристал к монаху парень.

— Бес попутал. Эх, докончить, что ль? — Монах вытянул бутылку обратно. — Люди знают, что приемлю, от бога не скроешь. Для чего же отказывать себе? Глупо, глупо! — и опрокинул недопитки в рот. — Теперь я в своей норме, причастился досыта, готов хоть в рай, хоть в ад.

Монах засунул пустую бутылку в карман: пригодится еще злодейка с наклейкой! — и, шатаясь, спотыкаясь, побрел к монастырю. Под кустом, где монах выпивал, остался мешок с каким-то небольшим грузом.

Федотка пнул мешок ногой и сильно зашиб пальцы: