бессмыслица. Предоставление на выбор и утверждение государя мнения большинства и меньшинства будет хорошим возвращением к прежнему спокойному течению законодательной деятельности, и притом в русском духе». Т. е. идеальная Дума представлялась самодержцу по образцу старорежимного Госсовета! Но даже «правый» и сервильный Н. Маклаков, прославившийся при дворе тем, что для увеселения наследника бесподобно изображал резвящуюся пантеру, не поддержал царскую инициативу.

Можно предположить, что только очевидное отсутствие сочувствия реакционным тенденциям среди высшей бюрократии останавливало Николая II от более решительных действий. Сам же он, видимо, смирялся с новым порядком только как с неизбежным злом «и надеялся выждать случай, чтобы наконец умалить власть столь нелюбимых им представительных учреждений»[642]. От своих прежних «азиатских» замашек последний Романов отказываться не собирался, особенно в сферах, недоступных для парламентского контроля. Например, по его настоянию, с явным нарушением законов и церковных правил в 1909 г. был произведён развод Е. В. Бутович, на которой очень хотел жениться военный министр Сухомлинов. Не менее характерна расправа в 1912 г. с саратовским епископом Гермогеном (Долганёвым), осмелившимся возвысить свой голос против влияния Распутина в церковных делах, — архиерей императорским указом был уволен от присутствия в Синоде, а затем и вовсе отправлен в ссылку. Тяжёлое впечатление производят некоторые высказывания Николая Александровича периода борьбы с революцией. Понятно, что они обусловлены остротой момента, но всё же их кровожадность бьёт через край. Так, поздней осенью 1905 г., по свидетельству главноуправляющего Канцелярией по принятию прошений А. А. Будберга, царь говорил своим сотрудникам, что, «по его мнению, дело надо вести так: где разгромлено имение — все хутора в окружении обыскать войсками и у кого будет оружие в руках — расстреливать. Будет много невинных жертв, но перед этим останавливаться нельзя». В декабре того же года на донесении о подавлении революционного движения в курляндском городе Туккуме самодержец наложил резолюцию: «Надо было разгромить город». 12 февраля 1906 г. на телеграмму директора Верхнеудинского реального училища с просьбой о смягчении наказания для пяти учителей, приговорённых к повешению, монарх саркастически ответил: «Всяк сверчок знай свой шесток».

Явно с трудом терпел император «единое правительство», мешавшее его полновластию. Пока премьером был такой крупный человек, как Столыпин, Николай вынужденно мирился с этим «новоделом». По словам министра торговли и промышленности С. И. Тимашева, «кабинет П. А. Столыпина был действительно объединённым правительством, чего нам так недоставало как до, так и после него. Не согласные с ним министры уходили в отставку, а если они задерживались и начинали подпольную интригу, то в один прекрасный день находили у себя на столе указ об увольнении, как было с государственным контролером [П. Х.] Шванебахом. Для проведения в Совете министров задуманной меры нужно было вперёд заручиться поддержкой Петра Аркадьевича, и тогда успех был обеспечен». Но после убийства Столыпина деятельность правительства стала снова сбиваться на старый лад. В премьерство В. Н. Коковцова многие важные министерские назначения происходили без его ведома, с подачи тех или иных влиятельных лиц, равным образом дело обстояло и с увольнениями — например, министра внутренних дел А. А. Макарова. Незадолго до отставки Коковцов заявил на заседании Совета: «В нашей среде давно уж нет ни единства, ни дружной работы, ни даже взаимного уважения — тех условий, которые так необходимы… Наша рознь, и я сказал не обинуясь, интриги в нашей среде никогда не проявлялись так ярко, как за самое последнее время». Ещё менее на роль сильного премьера годился престарелый И. Л. Горемыкин. «Ситуация заметно осложнялась правовой неопределенностью. Ни статус Совета министров, ни тем более полномочия его председателя не были подробно прописаны в законодательстве. Не был разрешён и ключевой вопрос: каковы пределы вмешательства императора в правительственные дела. Всё это отдавалось на волю случая… После… 1911 г. премьер стремительно утрачивал способность координировать деятельность министров, которые в меру своих амбиций проводили собственную политику»[643]. Г. Н. Трубецкой остроумно заметил, что к началу Первой мировой войны Совет министров «был объединён только помещением, в котором они [министры] собирались».

Естественно, что и значительная часть бюрократии всех уровней не могла или не хотела перестраивать свой привычный стиль управления под требования конституционного строя. Вспоминает Н. Н. Покровский: «Правительство, особенно после Столыпина, пожалуй, ещё в гораздо большей степени, чем до революции 1905 г., стало увлекаться мыслью, что можно не только вернуться к прежним социальным условиям, но даже и к политическим порядкам, существовавшим до 1905 г. С каждым годом, с каждым месяцем… оно старалось освободиться от всякого общественного содействия, стремилось свести все общественные начинания на нет. Этим путём оно сделалось, если возможно, ещё более изолированным и от народа, и от интеллигентного общества. Никакого общественного сильного класса, который поддерживал бы это правительство, оно создать не умело».

Но угроза новому порядку, к сожалению, существовала не только со стороны бюрократии. Умный и рассудительный кадет В. А. Маклаков (родной брат министра) в своих мемуарах так описывает противоречия эпохи: «…как ни могущественны были по сравнению с прошлым новые пути для либеральной деятельности, самая задача оставалась очень сложна. Превратить громадную самодержавную Россию в конституционную монархию на бумаге было легко; для этого было достаточно Манифеста. Провести это превращение в жизнь было бесконечно труднее. Опасность грозила двоякая. Государственный аппарат издавна и прочно был построен и воспитан на самодержавии, на подчинении всех не закону, а усмотрению и воле начальства. В государственном аппарате были и по необходимости оставались люди, которые иных порядков понимать не умели. Надо было много усилий и стараний, чтобы их переделать, не разрушив на первых же порах всего аппарата. Но ещё большая трудность была в том, что весь народ, само интеллигентное общество было воспитано на том же самодержавии и, хотя с ним боролось, усвоило главные его недостатки. У него тоже не было уважения к закону и праву; свою победу над старым порядком оно поняло так, что оно само стало теперь так же выше закона, как раньше было самодержавие; беспрекословно подчиняясь раньше „воле“ монарха, оно думало теперь, что непосредственной „воле народа“ ничто не может противиться».

В качестве примера «самодержавия слева» Маклаков ярко изображает политическую тактику собственной партии, получившей большинство в I Думе. Вместо того, чтобы заняться конструктивной законодательной деятельностью, она попыталась полностью захватить власть в свои руки и установить в России парламентскую демократию с правительством, ответственным перед народными избранниками. Ту же тактику кадеты продолжили и во II Думе. Современный исследователь так характеризует политическую культуру этой формально главной российской либеральной партии, ЦК которой в значительной степени состоял из юристов: кадеты «не испытывали никакого пиетета по отношению к действующему законодательству. В этом смысле кадеты были даже ближе [чем к октябристам] к своим непримиримым противникам — правым консерваторам. И