обыкновенно самый беззастенчивый торг. Конечно, в оправдание чинов полиции приходится сказать, что, при совершенно ничтожном содержании и дороговизне, они, так сказать, были вынуждены брать взятки. Но некоторые жили благодаря этому так, что ничем не стеснялись: держали прекрасных лошадей, ели и пили в своё удовольствие».

Особенно тяжёлая атмосфера царила в губерниях, живших в режиме усиленной охраны. Такой убеждённый «правый» сановник, как П. Н. Дурново, заявлял, что там «представители административной власти… стали применять административную высылку не только к лицам политически неблагонадёжным, но и вообще к таким обывателям, поведение которых, по мнению начальства, нарушало спокойное течение общественной жизни… Ни один обыватель не может быть уверен в том, что он обеспечен от производства у него обыска или заключения его под арест».

При ревизии в 1904 г. земских начальников, охватившей 24 уезда, выяснилось, что за их деятельностью надзора «почти вовсе не существовало иначе, как в порядке рассмотрения поступающих от заинтересованных лиц жалоб на их решения и действия. Происходило это вследствие того, что лица, на которых возложен был законом этот надзор, уездные предводители дворянства, за редкими исключениями не только его не осуществляли, но всемерно его избегали по той простой причине, что подведомственные им земские начальники были одновременно и теми лицами, от которых в значительной степени зависело само избрание уездных предводителей. Выяснилось, кроме того, что главный дефект большинства земских начальников состоял не в том, что они проявляли какой-то ничем не сдерживаемый произвол по отношению к местному населению, а в том, что они были склонны к бездействию. Глубокая провинциальная лень, сдобренная доброй дозой индифферентизма к порученному делу, — вот была отличительная черта многих, если не большинства, земских начальников» (Гурко).

Мало изменились и обыкновения духовной власти. Протопресвитер Георгий Шавельский вспоминает: «В восточных православных церквах нет такой разницы между положением архиерея и положением священника, какая существовала в нашей Церкви. Там и в материальном обеспечении разница между архиереем и священником не столь уж значительна, и в правовом отношении там священник достаточно независим: священник избирается на приход паствою, может быть лишён места только по суду; за его спиною стоит паства, могущая защитить его. У нас же было иное. Епископ — магнат, в сравнении с ним священник — пролетарий. Епископ — владыка, владычествующий прежде всего над священником. Мирянин подчинён епископу, пока признаёт его. Если же он не признаёт епископа, то может и не подчиняться ему. Но священник всегда и во всём зависим от архиерея. Архиерей дал ему благодатный дар, но он же без суда и следствия может приостановить действие этого дара (запрещение в священнослужении); в его власти и отнять у священника сан. Епископ может облагодетельствовать священника, назначив его на хороший приход, но может также поставить его в невозможные условия существования, переведя многосемейного на бедный или разорённый приход; может постепенно довести его до нищенства, переводя с одного места на другое. За каждой из этих фраз стоят сотни, тысячи примеров… Мы ещё помним владык, которые требовали от священников — не исключая заслуженных старцев-протоиереев, — чтобы те приветствовали их обязательно земными поклонами… Множество наших епископов смотрели на себя как на сановников, притом облечённых чрезвычайными благодатными дарованиями, как на владык, вольных и в жизни, и в смерти подчинённых им пастырей. А на последних смотрели как на „попишек“, как на своих слуг, обязанных им рабским послушанием».

Поскольку проблемы внутренней политики для Николая II были сложны и скучны, он всецело сосредоточился на политике внешней. В феврале 1903 г. военный министр А. Н. Куропаткин записал в дневнике: «Я говорил Витте, что у нашего государя грандиозные в голове планы: взять для России Маньчжурию, идти к присоединению к России Кореи. Мечтает под свою державу взять и Тибет. Хочет взять Персию, захватить не только Босфор, но и Дарданеллы. Что мы, министры, по местным обстоятельствам задерживаем государя в осуществлении его мечтаний, но всё разочаровываем; он всё же думает, что он прав, что лучше нас понимает вопросы славы и пользы России. Поэтому каждый Безобразов, который поёт в унисон, кажется государю более правильно понимающим его замыслы, чем мы, министры». На дальневосточном направлении — в Китае и Корее — император хотел проявить свою волю в полной мере, вне зависимости от сковывавшей её бюрократической рутины. Там он мог, наконец, вести свою «личную политику»! Благо «у нас нет конституций и парламента, и я буду посылать столько войск, сколько мне вздумается», — записал царские слова Половцов. Образованное в 1903 г. на Дальнем Востоке особое наместничество, по сути, было выведено из-под контроля официального правительства и управлялось специальными доверенными лицами царя. Как известно, эта «личная политика» привела империю к Порт-Артуру и Цусиме…

Между тем в самой России «котёл», о котором с тревогой говорил генерал Рихтер, всё сильнее нагревался и закипал. Студенческие волнения, крестьянские бунты, забастовки фабричных рабочих, конфликты с национальными окраинами, возрождение политического террора… От пуль и бомб гибли министры и губернаторы, погиб апологет неограниченного самодержавия Сипягин, погиб его преемник В. К. Плеве, неудачно пытавшийся провести реформу местного управления. Начали создаваться нелегальные оппозиционные партии и союзы. Когда к этому всему добавилась с треском проигрываемая и на суше, и на море война, авторитет самодержца стал стремительно падать. Источники фиксируют именно в это время первые случаи крестьянского сквернословия в его адрес. Киреев летом 1904 г. сделал характерную запись в дневнике: «[А. С.] Суворин рассказывает, что извозчик, вёзший одного его знакомого, проезжая мимо домика Петра [I], сказал: вот, барин, кабы нам теперь такого царя, а то теперешний дурик (не дурак и не дурачок). Где ему справиться! — Это ужасный симптом». Что уж говорить о настроениях образованного класса! Даже пламенные монархисты вроде Никольского иногда с отчаянием говорили, что монархию может спасти только удачное цареубийство.

Наконец, «котёл» прорвало, и Николай II был вынужден 17 октября 1905 г. публично отречься от своих идеалов и признать основой государственного устройства отвергнутые им некогда «бессмысленные мечтания»: «На обязанность правительства возлагаем мы выполнение непреклонной нашей воли:…Даровать населению незыблемые основы гражданской свободы на началах действительной неприкосновенности личности, свободы совести, слова, собраний и союзов… Установить как незыблемое правило, чтобы никакой закон не мог восприять силу без одобрения Государственной Думы и чтобы выборным от народа обеспечена была возможность действительного участия в надзоре за закономерностью действий поставленных от нас властей».

Думская монархия

Превратилась ли Российская империя после Манифеста 17 октября (или, точнее, после издания 23 апреля 1906 г. Основных государственных законов) в конституционную монархию? Этот вопрос был дискуссионным в начале прошлого столетия, остаётся он таковым и по сей день.