Иоахима фон Риббентропа можно, вероятно, упрекнуть в том, что он не противодействовал тактике Гитлера сталкивать отдельные ведомства и их руководителей, попытавшись найти общий язык с ведущими деятелями режима, даже когда они были конкурентами или противниками. Но в конечном итоге речь тут идет лишь о двух важных решениях, на принятие которых можно было бы повлиять таким способом. В первый раз отец мог бы искать поддержку для своей цели — предотвратить нападение на Россию и объявление войны Соединенным Штатам. Крайне сомнительно, что удалось бы получить Гитлера в этом смысле в «союзники». Описанная Шнурре попытка Геринга внушить Гитлеру необходимость сохранения сносных отношений с Советским Союзом говорит сама за себя. Если бы союзников удалось найти, крайне сомнительно, что их удалось бы подвигнуть к каким-то совместным шагам. Попытка, сверх того, без поддержки военных определенно была бы напрасной. Во второй раз ему нужны были все мыслимые «союзники», чтобы получить согласие Гитлера на прощупывание почвы по поводу мирных переговоров с Советским Союзом. В конечном итоге имело бы смысл создать представление об истинном состоянии и объеме немецких ресурсов, чтобы не было нужды полагаться на данные Гитлера.

Информация, которую он получал через офицера связи с ОКВ, была, как уже описано, недостойна министра иностранных дел. По этой причине он в 1944 году послал Готтфридсена, одного из своих старых сотрудников, на Западный фронт, чтобы из первых рук получить информацию о военном положении. Представьте себе, пожалуйста: министр иностранных дел вынужден квазинеофициально посылать сотрудника на фронт, чтобы получить реальную информацию о военном положении! Готтфридсен посетил и меня под Каном, и я не оставил у него ни малейших сомнений о соотношении сил, особенно в том, что касалось абсолютного господства противника в воздухе. Сквозное ранение в спину, нанесенное мне самолетом-штурмовиком, резко подчеркнуло мое описание. Информация, доставленная Готтфридсеном, и мои рассказы отцу несколько позже, в отпуске по ранению, отразились в памятной записке отца к Гитлеру, в которой он вновь требовал немедленного начала мирных переговоров.

Ретроспективно хотелось бы найти у отца нелояльность, необходимую для того, чтобы за спиной Гитлера установить с принимаемыми в рассуждение персонами контакт, сделавший бы для него доступной всю важную внутреннюю информацию. Бабушка Хенкель, очень любившая отца, подарила ему по поводу его назначения министром иностранных дел золотой портсигар с выгравированной датой (он до сих пор находится у меня), заявив: «Надеюсь, он является Талейраном!» Отец говорил о себе самом «я не Талейран», не желая из-за его сомнительных человеческих качеств, чтобы его считали таковым. Помимо всего прочего, в Германии, к сожалению, не было никого, кто мог бы сыграть роль, подобную роли Талейрана, пользовавшегося, несмотря на свою человеческую подлость, в качестве отпрыска старейшей фамилии Франции и одновременно символической фигуры Революции во всех лагерях нерушимым уважением, которое снова и снова вело его к высшим постам в государстве через все революционные и военные вихри на протяжении десятилетий.

Отец был лоялен к Гитлеру. Для него это был не только вопрос порядочности, но и государственного резона. Государственного резона в том смысле, что, если бы он публично дал понять, будто у него имеются воззрения, отличающиеся от мнений Гитлера, или даже начал интриговать, то это должно было бы оказать на немецкую политику разрушительное воздействие. Видимость решимости и сплоченности руководства государством относилась к демонстрации материально еще не накопленной силы и являлась, таким образом, частью покерной игры, с тем чтобы настоять мирным путем на необходимом для Германии. С другой стороны, отцовская лояльность включала в себя невозмутимое изложение своего мнения в конфиденциальной обстановке и его отстаивание в споре с Гитлером. Так как совещания между ним и Гитлером по важнейшим решениям проходили — в соответствии со стилем работы Гитлера — в основном, с глазу на глаз, свидетелей этих дискуссий, по большей части, не имеется. Это давало Гитлеру возможность — и я не сомневаюсь в том, что он ею пользовался, — аргументировать с третьей стороной, используя мнения, оценки и аргументы, которые якобы принадлежат министру иностранных дел, о чем последний ничего не знал. Отец пишет[460]:

«Мне сделали упрек в слабости против Адольфа Гитлера. Он, со своей стороны, называл меня своим «труднейшим подчиненным»[461], потому что я постоянно и с полным спокойствием защищал свое, часто противоположное, мнение, даже когда он думал, что уже убедил меня. (…)».

Однако как раз по причине государственного резона отец был вынужден лояльно поддерживать окончательные решения Гитлера. Когда последний принимал их вопреки отличавшемуся мнению отца, министру ничего не оставалось, кроме как лояльно соглашаться с ними во избежание ущерба для рейха, если он не хотел уходить в отставку. Но поскольку отставка министра иностранных дел — всегда серьезное политическое событие, то и с этой точки зрения он тоже не являлся полностью хозяином своих решений. Ключевой момент для оценки роли отца относится к стилю работы Гитлера. Он не собирал заседаний кабинета, на которых велся бы протокол высказанных участниками мнений. Его растущая чувствительность позволяла часто лишь дискуссии с глазу на глаз, прежде всего тогда, когда на чем-то требовалось настоять против его воли. Критика отца даже со стороны благожелательно к нему настроенных современников неизменно сводится к тому, что он не высказывал своего мнения перед Гитлером, он был соглашателем. Однако мало что говорит в пользу этого, все было совсем наоборот. Стоит сравнить высказывания о моем отце: Геббельс критикует — как уже описано — «негибкость» отца по отношению к Гитлеру, Хевель отмечает — как уже упоминалось — «тяжбу» между отцом и Гитлером по поводу желания Гитлера ответить на речь Рузвельта собственной и, наконец, приводит в своем дневнике сделанное ему высказывание Гитлера: «Под началом такого шефа, как ваш, я не хотел бы проработать и трех недель!» Придется согласиться со мной, что все эти свидетельства не указывают на «подневольность» отца по отношению к Гитлеру, о которой сегодня утверждается снова и снова на разные голоса.

Доктор Вернер Бест[462], «уполномоченный рейха» по Дании, подчинявшийся, поскольку Дания формально оставалась суверенным государством, Министерству иностранных дел, также говорит о «подневольности» Риббентропа Гитлеру, «прежде всего, во время начала войны». Но в этот момент Бест еще вообще не был знаком с отцом, не считая единственного краткого соприкосновения за годы до того, касавшегося подозрения по поводу одного из сотрудников аппарата Риббентропа. Бест описывает отца во время этой первой встречи как «великодушного, чуткого, выдержанного, находчивого и любезного». Более поздняя оценка Беста основана только на слухах, то есть на клевете, распространявшейся Вайцзеккером и заговорщиками. По собственному свидетельству, он видел отца во время своей деятельности в Дании целых пять раз. В остальном он описывает его во всех отношениях позитивно. Он подчеркивает, что отец всегда представлял «разумную» политику рейха по отношению к Дании. Он признает за моим отцом «личное мужество», например в обороне от наносивших вред немецкой внешней политике требований других ведомств. Так что его суждение о «подневольности» основывается в значительной степени на «слухах и сплетнях»; поскольку у него были хорошие отношения с Вайцзеккером, оно, вероятно, имеет касательство к этому источнику.