– Почему это все время об убийце говорят в мужском роде? – заметил Алекс. – Явное проявление двойных стандартов.

– Если сомневаешься, всегда употребляй мужской род, – возразил Мартин. – Да и по виду это дело рук мужчины.

– Как это следует понимать? – спросила Мэри, пережевывая баранину.

– Сам толком не могу объяснить. Но думаю, можно смело утверждать…

Что же такое можно смело утверждать, Мартин разъяснить не успел, его речь прервало появление новых лиц – боливийца Ремиджио Моралеса и его сестры Моны.

– Знаете, где надо искать ответ на эту загадку? – с ходу начал Моралес, едва успев поздороваться с присутствующими.

– В Гран-Чако?[26] – предположил Мартин и тут же, памятуя о смелых догадках Борицына, прикусил язык.

– Точно, – серьезно ответил Моралес. – Как это ты догадался? – И он пустился в пространные разоблачения гнусного парагвайского заговора, оборвавшего жизнь ни в чем не повинного доктора Шеделя.

Дальше прислушиваться Мартин не рискнул из опасения снова расхохотаться, что недавно столь сильно шокировало Уортинга. В какой-то момент он просто невинно осведомился:

– Курта Росса не видел сегодня утром? Он-то что обо всем этом думает?

– Нет. – Моралес начал развивать свою мысль, но его перебила сестра:

– Я видела. Просто забыла тебе сказать, Ремиджио. Я сидела после завтрака в холле, когда мимо прошел Курт вместе с каким-то мужчиной в плаще.

– И с сигарой во рту?

– Нет. А что?

– Печальный пример нарушения традиций. Продолжай, Мона.

– Про убийство я тогда еще ничего не слышала и спросила, куда это он так рано. «Мне хотят задать несколько вопросов», – бросил на ходу Курт и прошел к выходу. Наверное, с ним был полицейский.

За обеденным столом неожиданно повисло молчание. Интересно, подумал Мартин, а кто-нибудь еще заметил ту фразу в газете, что остановила его внимание.

– Бедная Лупе, – вздохнула Мэри. – Представляю, каково ей сейчас.

– Вы что, ничего не слышали про Лупе Санчес? – Мона, обычно такая невозмутимая, явно наслаждалась тем, что знает нечто такое, что другим неизвестно. Меж тем ее брат проявлял все большее нетерпение, он еще не все сказал про аргентинского миллионера, поддерживающего происки Парагвая в Чако.

– А что такое с Лупе?

– Она заболела. Утром ее отвезли в больницу, в Сан-Франциско.

– Что за болезнь?

– Что-нибудь серьезное?

– Почему в Сан-Франциско, а не в нашу университетскую клинику?

– Вот вам и ответ на вопрос. – Мона загадочно улыбнулась, полагая, что никто из нее не будет вытягивать объяснений. В ее блестящих черных глазах Мартин заметил выражение скромницы, которая не прочь побеседовать на нескромные темы.

Мартин откинулся на спинку стула. Моралес тем временем продолжил разоблачения. Все сходится. Мотив, возможности и, можно предположить, способ убийства. Все, увы, слишком просто. Только смущают два момента: первый – эта идиотская символика на рисунке; второй – тот факт, что ему нравится Курт Росс.

Вторую половину дня Мартин провел в библиотеке, листая старые тома трудов немецкого Шекспировского общества в попытках найти подтверждение тому, что кто-то еще до него предположил, будто первый переводчик Шекспира на немецкий Каспар Вильгельм фон Борке опирался на издание Теобальда. Время оказалось проведенным с двойной пользой. Во-первых, Мартин вполне убедился в том, что его теория, надежно подкрепленная текстуальными свидетельствами, вполне нова и, возможно, заслуживает гласности; во-вторых, он отвлекся мыслями от доктора Шеделя и Курта Росса.

Но за ужином они, эти тревожные мысли, вернулись. Он попытался было отмахнуться от них, убеждая себя, что полиция наверняка накопает то, что поддается обнаружению; но это оказалось слабым утешением. В конце концов Мартин решил, что придется примириться с очевидностью.

Выходя из столовой, он услышал доносящиеся сверху звуки музыки. Ему показалось, что он узнал голос, а уж саму мелодию – наверняка: это была печальная боливийская народная песня.

– Buenas tardes[27], – Мона оторвалась от рояля и с улыбкой кивнула Мартину.

– Не обращай на меня внимания, – по-испански сказал Мартин. – Ты просто пой, пой. Мне нравится слушать.

– Gracias, señor. Es muy amable[28]. – Ясным и чистым, хоть и не поставленным голосом Мона запела другую народную песню, Мартин же снова курил – еще больше, чем обычно. Смотреть на Мону было не менее приятно, как и слушать. Свет от торшера падал на ее темные волосы так же мягко, как на блестящую крышку рояля. Ее простое светлое платье приятно контрастировало со смуглой кожей. Но как бы ни старался Мартин просто любоваться ее внешностью и наслаждаться пением, из головы упорно не шли брошенные ею за обедом слова.

– Ничего, если я немного отдохну? – в какой-то момент сказала Мона. – Устала что-то, да и поговорить хочется. Сигаретой не угостишь?

– Знаешь, – заговорил Мартин, протягивая ей зажженную сигарету, – я тут вот о чем думаю… ну… словом, сегодня за обедом ты сказала…

– Да?

– Мона, могу я задать тебе один откровенный вопрос?

– Ну, конечно.

– Почему…

В этот момент в комнату вошел вездесущий Борицын. Хорошо уже то, что рояль молчит, но когда в придачу к тому в распоряжении готовая аудитория – это вообще верх блаженства. И битых десять минут Мартин выслушивал разглагольствования о музыкальном превосходстве русского старого стиля. В качестве примера – чего именно, Мартин так и не понял – Борицын противопоставил стремительного Чайковского дурно исполненному Шостаковичу.

Дело кончилось тем, что Мартин наклонился и прошептал Моне на ухо:

– Мне пора. Очень не хотелось бы оставлять тебя наедине с Борицыным, но меня ждет доктор Эшвин. Когда можно будет тебя увидеть?

– Так ведь я же всегда здесь.

– Да, знаю, но… В маленьком кинотеатре на Бродвее показывают мексиканский фильм, говорят, занятный. Может, сходим?

– Когда?

– Да хоть завтра.

– Завтра мы с Ремиджио едем в Сан-Франциско. Прием в боливийском консульстве. Уехать придется рано, потому что… – Она оборвала себя на полуслове. – Как насчет понедельника?

– Отлично.

– Я освобожусь в два. Встретимся у Сазер-гейт?