– Не обязательно, я просто высказал мысль…

– Возможно, вы правы. Возможно, нам и впрямь следует ждать новых убийств – как минимум одного. Вернемся, однако, к символу. Какие-нибудь еще идеи?

– Пока нет.

– Тогда позвольте поделиться мне. Символ может быть ложным следом, так чтобы полицейское или любое иное расследование связало его с теми мотивами, о которых мы с вами только что говорили. Иными словами, преступник, действующий исключительно из личных побуждений, наводит на мысль, что за убийством стоит некая организация. Хладнокровный, умелый убийца мог оставить знак из соображения того, что – используя одно из ваших театральных понятий – это не соответствует характеру персонажа, и таким образом навести на ложный след.

– Остроумно, – с улыбкой передразнил Мартин Эшвина. – Но что-то не верится мне во все эти хитросплетения. А то ведь и я могу предположить, что преступник – личность до крайности возбудимая, в то время как он, напротив, человек хладнокровный, оставил знак для того, чтобы сыщик подумал, что он хочет направить его (сыщика) по ложному следу и заставить подумать, что он (убийца)…

– Пощады, мистер Лэм, пощады! – Доктор Эшвин воздел руки. – Извините мне мои шарады, и давайте разопьем чашу мира.

– Но это будет последняя, – сдался Мариин. – А то вчера после нашествия Курта и всех остальных я лег очень поздно.

– Теперь я понимаю, почему вы так хотите доказать виновность бедняги Курта Росса. Просто для того чтобы в один прекрасный день похвастать, как вы бражничали с убийцей, чьи руки еще пахли кровью.

Пришла очередь Мартина просить пощады.

– Да, признаю, я все еще считаю Курта подозреваемым, хотя, разумеется, совершенно не вижу, как это вяжется с тем, что мы говорили о символе. Он и не возбудим, и не чрезмерно утончен, и, уж конечно, не может быть посланцем этой страшной тайной организации – Шагающей Семерки, – более походящей на какую-то водевильную труппу. Но я не могу не считаться с тем фактом, что у него был ясный мотив – деньги, – и что он является единственным наследником довольно состоятельного человека…

– Полагаю, мистер Лэм, – перебил его доктор Эшвин, – в непродолжительном времени вам придется убедиться, что для убийства доктора Шеделя сколь-нибудь веского мотива не было ни у кого.

На следующий день Мартин пошел завтракать довольно рано и по дороге остановился купить воскресный выпуск газеты. При всем своем обостренном интересе к делу, которое было у всех на устах, он, не изменяя присущим ему привычкам, начал чтение с комиксов. Это заняло все время, пока он поедал кашу, а следом за ней яйцо-пашот, и, лишь закурив первую на сегодня сигарету и приступив ко второй чашке кофе, он обратился к новостным полосам.

И хотя комментатор растянул повествование об убийстве ледорубом чуть не на целый разворот, сколько-нибудь существенных новых фактов в статье не оказалось. Мартин внимательно прочитал про то, что, основываясь на наличии при убитом денег и ценных украшений, сержант Каттинг умозаключил, что мотивом убийства не было ограбление; что швейцарский консул в Сан-Франциско обрушился на неповоротливость американской юстиции и пригрозил международными осложнениями; что радиостанция Пути Мира намеревается посвятить памяти доктора Шеделя получасовую передачу; наконец, что по радио передается призыв ко всем, кто может пролить хоть какой-то свет на таинственный символ, поделиться имеющейся у них информацией. О допросе Курта Росса в полиции не сообщалось ничего, собственно, даже имя его не называлось.

В голове у Мартина, как навязчивая музыкальная тема, звучали слова доктора Эшвина: «Для убийства доктора Шеделя сколько-нибудь веского мотива не было ни у кого»; и еще: «возможно, нам следует ждать новых убийств – как минимум одного». Означало ли это, что Эшвин верит в существование некоего маньяка, свободно передвигающегося по Беркли? В таком случае почему этот маньяк должен удовлетвориться лишь одним новым убийством? И при чем здесь какие-то символы?

Мартин допил кофе, потушил сигарету и отложил газеты в сторону – пусть почитают те, кто придет на завтрак позднее. И неторопливо пошел через университетский городок в сторону Ньюмен-Холла. Почти никто из его друзей и знакомых, включая доктора Эшвина, не назвал бы Мартина по-настоящему верующим человеком, но, с другой стороны, никто не мог толком объяснить, почему он никогда не пропускает мессу. Ясно только, что дело тут не в елейных проповедях отца О’Мура и не в слишком уж тесном братстве прихожан Ньюмен-клуба.

Так или иначе, вне всякой связи с религией, Мартину повезло, что он пошел на мессу в это воскресное утро, ибо там он столкнулся с Синтией Вуд. Уже по окончании мессы, выходя из часовни, он почувствовал на плече чье-то легкое прикосновение, обернулся и увидел Синтию.

– Привет, Син, – улыбнулся Мартин. – Вот уж кого не ожидал здесь встретить.

– Пришлось прийти. Ты куда, в Дом?

– Да.

– Я с тобой.

Отходя от церкви, Мартин заметил садящихся в машину Ремиджио брата и сестру Моралес. Мона обернулась, увидела его, весело помахала рукой и расплылась в улыбке:

– Mañana a las dos[34].

Мартин подумал, что допрашивать человека с такой улыбкой будет очень трудно.

Машина отъехала, он повернулся и увидел, что Синтия смотрит на него с немалым удивлением.

– Так ты у нас креолками увлекся? – осведомилась она, приподнимая брови. – Шалун этакий.

– Как это понять – «пришлось прийти?» – спросил Мартин, главным образом для того, чтобы переменить тему. Он вдруг понял, что такого рода подначка, на которую в любом ином случае он бы откликнулся легко и непринужденно, явно ему не по вкусу, когда речь идет о Моне Моралес.

– Снова отец, – лаконично ответила Синтия. – Они с отцом О’Муром… этот славный отец, чтоб ему неладно было, сделал из папаши верующего. И если он не увидит меня после мессы, наверняка донесет папочке – так, между делом, – а там, смотришь, и пособие обрежет. Приходится даже каждую неделю сообщать, о чем была проповедь, иначе не докажешь, что не опоздала.

– Н-да, – понимающе откликнулся Мартин, – должен признать, туго тебе приходится, если надо каждую неделю докладывать, о чем там отец О’Мур вещает. Я-то и во время мессы не могу сказать, про что она.

– В общем, пришлось явиться. Простой ссылкой на нервы от папаши не отвертишься. – Синтия дрожащими пальцами чиркнула спичкой и закурила.

– Представляю, какое это было для тебя потрясение, – неловко проговорил Мартин.

– Потрясение? Что-то, дорогой, сегодня ты не в форме, слабенький у тебя словарь. К тебе в дом заглядывает славный старикан, спрашивает дорогу, а через две минуты ты видишь его мертвым на тротуаре. Потрясение? – Синтия хрипло засмеялась. – Нынче утром все это кажется какой-то невероятной дикостью. Зеленые деревья, светит солнце. Тепло, с моря приятный ветерок дует. Весна, все прекрасно. А где-то на металлической плите лежит этот чудесный старик… может, как раз в эту минуту его накачивают чем-то таким… чтобы не сгнил… не сгнил, как…