Никакого боя там не было. В 15.00 были подожжены оба автобуса, и почти все их пассажиры, большинство из которых были ранены, а некоторые уже находились при смерти, сгорели заживо.

Среди семидесяти семи погибших были профессор Хаим Ясский, возглавлявший больницу «Хадасса», профессора Леонид Должанский и Моше Бен-Давид, основатели медицинского факультета в Иерусалиме, физик доктор Гюнтер Вольфсон, профессор Энцо Бонавентура, возглавлявший кафедру психологии, доктор Аарон Хаим Фрейман, специалист в области еврейского права, доктор Беньямин Клар, лингвист.

Потом Высший мусульманский совет выступил с официальным заявлением, в котором эта бойня была представлена как геройская операция, проведенная «под командованием иракского офицера». В заявлении осуждались британцы за то, что вмешались в последнюю минуту, и утверждалось: «Если бы британская армия не вмешалась, то ни одна живая душа из пассажиров колонны не осталась бы на земле».[26]

Только благодаря стечению обстоятельств, только благодаря высокой температуре, а возможно, еще и потому, что временами маме удавалось обуздывать патриотический пыл моего отца, он не был сожжен вместе со всеми теми, кто был в той колонне.

* * *

Вскоре после бойни, учиненной арабами, чтобы уничтожить колонну, поднимавшуюся на гору Скопус, боевые подразделения Хаганы впервые развернули по всей Эрец-Исраэль широкое наступление против арабов, угрожая применить оружие и против постепенно покидающих страну британских вооруженных сил, если те осмелятся вмешаться. Блокада дороги, соединявшей приморскую низменность с Иерусалимом, была снята в результате масштабной атаки. Затем арабы вновь перекрыли дорогу, евреи ее вновь открыли. Однако арабам, благодаря вторжению в Эрец-Исраэль регулярных армий арабских стран, удалось возобновить осаду еврейского Иерусалима.

В течение апреля и первой половины мая под ударами сил Хаганы пали крупные арабские города и города со смешанным населением — Хайфа, Яффо, Тверия, Цфат, а также десятки арабских деревень на севере и на юге. В те недели сотни тысяч арабов оставили свои дома и превратились в беженцев, которыми они остаются и по сей день. Многие из них бежали. Многих изгнали силой.

В те дни в осажденном Иерусалиме не было никого, кто сожалел бы о горькой судьбе палестинских беженцев. Еврейский квартал Старого города, в котором евреи жили тысячелетиями (был лишь один перерыв: в двенадцатом веке, когда крестоносцы, перебив большинство евреев, изгнали оставшихся в живых), этот квартал был захвачен силами иорданского Арабского легиона: все еврейские дома были разграблены мародерами и разрушены, а все жители либо изгнаны, либо уведены в иорданский плен. Поселения Гуш Эцион были стерты с лица земли, а их жители либо вырезаны, либо взяты в плен. Еврейские жители иерусалимских пригородов Атарот и Неве Яаков, а также поселений у Мертвого моря Калия и Бейт ха-Арава — все были изгнаны арабскими вооруженными силами, имущество их разграблено, дома разрушены. Сто тысяч жителей еврейского Иерусалима опасались, что и их ждет подобная участь. Когда по радио «Голос защитника» объявили о бегстве арабских жителей из кварталов Тальбие и Катамон, я не помню, чтобы мне стало жалко Айшу и ее брата. Только чуть-чуть расширил я вместе с папой границу Иерусалима, отмеченную на карте спичками. Месяцы артобстрелов, голода и страха сделали мое сердце менее чувствительным. Куда отправилась Айша? И ее маленький брат? В Шхем? В Дамаск? В Лондон? Или в лагерь беженцев Дехейше?

Сегодня, если она еще жива, Айша — женщина лет шестидесяти пяти. Ее младшему брату, тому, которому я, по-видимому, раздробил ступню, тоже где-то около шестидесяти. Возможно, теперь стоит попытаться отыскать их? Проследить судьбу всех ответвлений семейства Силуани — в Лондоне, в Южной Америке, в Австралии?

Предположим, что отыщется где-то там, в этом мире Айша. Или тот, кто был когда-то сладким малышом «дай-мне-нет-у-меня». Как я представлюсь? Что скажу? Что, по сути, смогу объяснить? Что предложу?

И помнят ли они? А если помнят, то что они помнят? Или все события, что выпали на их долю, давно заставили их забыть глупого хвастунишку, любителя лазать по деревьям?

Ведь не только я был виноват. Не во всем. Ведь я только говорил, говорил и говорил. Айша тоже виновата. Разве не она сказала мне: «Ну, поглядим, как ты умеешь лазать»? Если бы она не подзуживала меня, я ведь не стал бы просто так взбираться на дерево, и ее брат…

Пропало. Не вернуть.

* * *

В штабе «Народной стражи», расположенном на улице Цфания, вручили отцу древнее ружье и возложили на него обязанность — патрулировать по ночам улицы нашего квартала Керем Авраам. Ружье его было черным и тяжелым, с потертым прикладом, испещренным всякими надписями, инициалами и словами на разных языках. Эти надписи папа старательно пытался расшифровать прежде, чем стал изучать устройство самого ружья — то ли это итальянская винтовка времен Первой мировой войны, то ли старый американский карабин. Папа его пощупал с разных сторон, поковырялся в нем, дернул несколько раз затвор, впрочем, без всякого успеха, положил ружье рядом с собой на пол и стал проверять магазин. Тут его ждал головокружительный успех: ему удалось извлечь из магазина все патроны, и он поднял в левой руке горсть патронов, а в правой пустой магазин, помахал обеими руками мне, стоявшему в дверях, и неловко пошутил по поводу узости мышления маршалов Наполеона Бонапарта.

Однако, когда он попытался водворить на место извлеченные из магазина патроны, его победа обернулась полным поражением: патроны, вдохнувшие воздух свободы, наотрез отказывались вновь втискиваться в темный карцер. Не помогали все пущенные папой в ход уловки и соблазны. Он пытался втолкнуть патроны и так и эдак, пытался делать это мягко и, нажимая изо всех сил своими тонкими пальцами ученого, пытался вложить патроны так, чтобы пуля первого из них смотрела в одну сторону, а пуля второго — в противоположную, пуля третьего была направлена так же, как и первого, четвертого — как второго, и так далее… Однако все оказывалось бесполезным…

Но папа не ругался и не проклинал, а старался заклинаниями усовестить и патроны, и магазин: он с пафосом цитировал известные строки из народной польской поэзии, строфы Овидия, Пушкина и Лермонтова, эротические произведения средневековых ивритских поэтов, живших в Испании и Провансе… И все это — на языке подлинника. И все это — с русским акцентом. Но все это — без видимой пользы для дела. В конце концов, на волне мощного душевного подъема он извлек из глубин памяти и обрушил на магазин и патроны на древнегреческом отрывки из поэм Гомера, на немецком фрагменты из эпоса «Песни о Нибелунгах», на английском стихотворные строки Джефри Чосера, созданные в четырнадцатом веке, и, кажется, руны карело-финского эпоса «Калевала», переведенного Шаулем Черниховским на иврит, или, может, отрывки об Ут-Напишти, спасшемся во время всемирного потопа, из вавилонского эпоса («Энума элиш…»). Чего только не читал он на всевозможных, языках, диалектах, наречиях. Но все бесполезно.