Местный центр власти в рамках этой администрации представлял собой варшавский генерал-губернатор. Именно этот посланник царя определял, в сущности, направленность имперской административной политики в Царстве Польском. Несмотря на то что центральные инстанции в Петербурге, такие как Комитет по делам Царства Польского, Комитет министров или отдельные министры, а также не в последнюю очередь сам самодержец, регулярно занимались делами этого столь же важного, сколь и беспокойного региона, все же реальную практику правления определял главным образом генерал-губернатор. Он мог с помощью своих полномочий, своего центрального положения в аппарате и своего присутствия на месте добиваться победы в многочисленных конфликтах с центральными министерствами, прежде всего с Министерством внутренних дел.

При всем сходстве социально-сословных и образовательных профилей и карьерных траекторий всех варшавских генерал-губернаторов и наместника, эти десять высших должностных лиц представляли тем не менее разные концепции властвования. Они расходились прежде всего во мнениях о том, является ли желательным сотрудничество с местным населением, а если да, то в каких областях и с какими партнерами. С этой точки зрения режимы таких генерал-губернаторов, как Альбединский, Гурко, Имеретинский или Скалон, характеризовались значительными различиями в интенсивности конфликта. В то же время соответствующие периоды власти также характеризовались парадоксами имперского правления, которые были типичны для административной практики царских властей в целом. Маневрирование многонациональной Российской империи направлялось скорее острыми повседневными вопросами, нежели концепциями, и трудно говорить о какой-то последовательной «национальной политике». Ее отсутствие наглядно проявилось, например, в неоднозначных кадровых решениях, которыми Министерство внутренних дел или генерал-губернаторы часто подавали противоречивые сигналы. Так, одновременно занимали свои должности очень несхожие личности, сильно различавшиеся именно своей манерой общения с местной общественностью. Назначение попечителем учебного округа Апухтина при генерал-губернаторе Альбединском или деятельность губернаторов С. И. Толстого и М. П. Дарагана, а также президента города Старынкевича во время правления генерал-губернатора Гурко – такие примеры показывают, что царская бюрократия никогда не проводила единой линии. Большая разнородность имперского административного аппарата не только порождала многочисленные внутренние трения, но и вела к тому, что о монолитном образе действий петербургских представителей в Привислинском крае не могло быть и речи. Эти неоднозначности объясняют, с другой стороны, удивительную порой гибкость администрации, которая на практике оставляла акторам на местах большое пространство для самостоятельности. Очевидно, что опосредованно это весьма способствовало долговечности существующих структур.

Свою роль играло и то, что, хотя чиновники, занимавшие высшие руководящие посты на местах, не были местными уроженцами, некоторые из них за годы службы в польских провинциях все же очень хорошо их узнали. В частности, это относится к генерал-губернаторам, особенно долго занимавшим свою должность. Кроме того, в силу принципа ротации, действовавшего в царском административном аппарате, некоторые из них ранее служили на различных постах в тех или иных местах Привислинского края. Те, кто предпочитал налаживать хотя бы ограниченное сотрудничество с местными элитами, знали, к кому обратиться. Но, как свидетельствует пример губернатора, а впоследствии сенатора Дмитрия Нейдгарта, даже многолетнее пребывание в Польше не было гарантией того, что чиновник проникнется симпатией к полякам. С другой стороны, нельзя и утверждать, что близкое знакомство с польско-имперским антагонизмом делало должностных лиц полонофобами. Не все воспринимали годы своей жизни в Царстве Польском как фронтовой опыт и закалку в борьбе с поляками.

Независимо от продолжительности службы тех или иных генерал-губернаторов и от степени их готовности к сотрудничеству существовало несколько базовых убеждений, которые разделяли все высокопоставленные должностные лица царской бюрократии. В своей деятельности они руководствовались прежде всего тем, что Царство Польское – это «чужой край». Если неделимость империи не подлежала обсуждению, то принципиальную разницу между Привислинским краем и «основным ядром России» чиновники все же признавали. Поэтому – в отличие от западных губерний, которые считались территориями исконно русскими и лишь временно «насильственно полонизированными», – в Царстве Польском имперская политика не была направлена на коренное преобразование всей культуры этой земли и ее народа. Если генерал-губернаторы выступали в роли защитников «русского дела» в Привислинском крае, то имели в виду прежде всего интересы петербургских властей. На интересы русского этноса их практика господства была ориентирована в весьма малой степени – это видно было, в частности, по напряженным столкновениям с той частью российской общественности, которая с начала столетия требовала гораздо более радикального превращения империи в национальное государство821.

Тем не менее коренным польским населением представители петербургского правительства воспринимались прежде всего как агенты иностранного господства. В особенности цензурная политика и религиозная порождали постоянный антагонизм между администрацией и местными жителями. Варшавский цензурный комитет оказался центральным органом управления публичной сферой, который, даже будучи неспособным полностью ее контролировать, все же оказывал определяющее влияние на общественное мнение. Некоторые из эффектов этого влияния были противоположны задуманному. Так, строгая цензура, осуществляемая комитетом, привела к тому, что значительная часть польской литературной продукции стала производиться за границей, в соседней Галиции. Тем самым цензоры непреднамеренно способствовали трансграничной коммуникации, которая постоянно напоминала о единстве польских территорий до разделов. В то же время Варшавский цензурный комитет с его жесткой фильтрацией отечественной прессы и литературы содействовал тому, что интеллектуальный обмен между Царством Польским и обеими столицами Российской империи оставался ограниченным.

Но и Цензурный комитет не смог в конечном счете помешать превращению самой Варшавы в 1890‐е годы в центр польскоязычной печати. С ростом числа и тиражей массовых газет и быстрой дифференциацией рынка публикаций цензурное ведомство перестало справляться со своей контрольной функцией, а затем законы 1905–1906 годов окончательно отменили предварительную цензуру и значительно ограничили возможности влияния цензоров на общественное мнение. И все же определяющее их воздействие сохранялось и в эти годы, потому что проводимая комитетом политика терпимости в значительной мере способствовала тому, чтобы в Варшаве уже на ранней стадии могла сформироваться русская националистическая публичная сфера. Здесь, под защитой цензоров, а частично даже при финансовой поддержке со стороны государственных органов, авторы могли свободно высказывать свои соображения о том, как нужно было бы усилить национальную ориентированность Российской империи: им не препятствовали, так как их высказывания совпадали с антипольской позицией цензоров или по крайней мере казались последним безвредными. Не случайно Владимир Гурко сделал себе имя националистическим памфлетом, написанным после того, как он много лет проработал начальником Варшавского цензурного бюро. Конфликтная ситуация в Привислинском крае так заметно отразилась на внутреннем российском рынке мнений еще и потому, что комитет в Варшаве создал благоприятные условия для публикации трудов националистических агитаторов.