напишу о том, как в этот замечательный месяц время словно остановилось, словно спряталось внутрь себя, свернулось, как платок в руках фокусника; я напишу, как Рольф Карле, от мрачности которого не осталось и следа, а все тщеславие рассыпалось в пыль, забыл о мучивших его кошмарах и вновь запел песни своего детства и отрочества, а я под его пение исполняла для него танец живота, которому научилась на кухне в доме Риада Халаби; а еще между смехом, улыбками и бокалами вина я рассказывала ему историю за историей, и некоторые из них были даже со счастливым концом.

Истории Евы Луны

Уильяму Гордону, в память о времени, что мы провели вместе.

И. А.

Царь велел своему визирю каждую ночь приводить к нему невинную девушку, а на рассвете приказывал убить ее. Так продолжалось три года, и в городе уже не осталось ни одной девушки, пригодной для брачной жизни. Но у визиря была дочь необычайной красоты, и звалась она Шахерезада… и была она красноречива, и слушать ее было настоящим удовольствием.

«Тысяча и одна ночь»

Ты снимала пояс с талии, стряхивала с себя сандалии, швыряла в дальний угол комнаты хлопчатую юбку и распускала волосы, стянутые в конский хвост. У тебя бегали мурашки по коже, и ты смеялась. Мы с тобой были так близки, что не видели друг друга, поглощенные неотложным действом, окутанные нашим общим теплом и ароматом. Я пробирался по влажным тропинкам твоего тела, мои руки обнимали твою мятежную талию, и твои руки не знали покоя. Ты скользила по моему телу, карабкалась по нему, ты обхватывала меня своими сильными ногами, ты звала меня по имени тысячу раз, тесно прижав свои губы к моим. В последнее мгновение над нами зависала тень одиночества, и каждый из нас проваливался в свою собственную горящую пропасть, но вскоре мы вновь обретали себя по ту сторону огня, слившись в объятиях среди разбросанных подушек под белой москитной сеткой. Я убирал тебе волосы с лица, чтобы заглянуть в глаза. Иногда ты усаживалась рядом со мной, поджав ноги и накинув на плечи шелковую шаль в тишине спускавшейся на землю ночи. Такой я тебя помню – спокойной.

Ты подбираешь слова, для тебя речь – это нескончаемая нить, которую ты прядешь, как будто из твоего рассказа рождается жизнь. Я же думаю об образах, застывших на фотографии. Но жизнь не отпечатана на фотографической пластине: она скорее нарисована тонким перышком. Это подробное и полное воспоминание, объемное, написанное теплыми красками, как в эпоху Возрождения. Это попытка запечатлеть мгновение на зернистой фотобумаге или на ткани. Это пророческий момент, в нем все наше существование: все, что мы прожили, и все, что нам предстоит прожить, вся сиюминутность, без начала и без конца. Я отстраненно смотрю на этот рисунок, где есть и мое изображение. Я – зритель, и я – главный герой. Я в тени, за полупрозрачной завесой. Я знаю: это я. Но я также тот, кто смотрит на рисунок со стороны. Мне ведомы чувства мужчины, лежащего в постели на смятых простынях в сводчатой комнате с темными деревянными балками, где все происходящее выглядит как сцена древней церемонии. Я там, рядом с тобой, и в то же время я тут, в одиночестве, в ином временно́м измерении. На картине мужчина и женщина отдыхают после любовного соития, тела их блестят каплями пота. Глаза мужчины закрыты, одна рука его лежит на груди, а другую он положил на бедро женщины в знак интимного сообщничества.

Перед моими глазами часто возникает это видение: ничего не меняется. Всегда все та же безмятежная улыбка мужчины, все та же томная поза женщины, те же складки на простынях и тени по углам. Ракурс тот же, лампа так же слегка освещает грудь и скулы женщины, и всегда присутствуют шелковая шаль и темные волосы, ниспадающие в лирическом беспорядке.

Каждый раз, когда я думаю о тебе, я вижу тебя такой. Я вижу нас такими, запечатленными на этой картине, неподвластной тлену забвения. Я могу долго созерцать эту сцену – до тех пор, пока мне не начинает казаться, что я вхожу в пространство картины. И вот я уже не созерцатель, а мужчина, лежащий рядом с этой женщиной. И тогда нарушается спокойная симметрия картины, и я слышу рядом наши голоса.

– Расскажи мне какую-нибудь историю, – говорю я.

– Какую ты хочешь?

– Расскажи мне такую историю, какую ты никогда и никому не рассказывала…

Рольф Карле

Два слова

Она звалась Белиса Крепускуларио[19], но имя это получено было ею не при крещении, досталось ей не по выбору матери, а потому, что она сама себе искала имя, нашла и надела его на себя, как платье. Женщина занималась продажей слов. Она ходила по стране от горных холодных районов до тропических берегов, останавливалась на рынках и ярмарках, где натягивала свой холщовый навес на четыре палки. Под этим навесом она спасалась от жаркого солнца и от дождей, обслуживая клиентов. Ее товар не нуждался в рекламе: она так долго ходила по стране туда-сюда, что все люди ее уже знали. Некоторые ждали ее из года в год, и, когда она появлялась в деревне с узелком под мышкой, перед ее навесом сразу выстраивалась очередь. Торговала Белиса по твердым ценам. За пять сентаво у нее можно было приобрести стихи для заучивания наизусть, за семь сентаво она улучшала качество сновидений, за девять – писала письма от имени влюбленных, а за двенадцать сочиняла оскорбления в адрес заклятых врагов. Она продавала также рассказы, но не волшебные сказки, а длинные повествования, основанные на реальных событиях. Эти истории она бойко пересказывала наизусть, не упуская ни одной детали. Так Белиса распространяла новости от деревни к деревне. Люди платили ей за написание одной-двух строчек: родился ребенок, умер родственник, наши дети поженились, урожай сгорел. В каждом селении вокруг женщины собиралась группа желающих послушать ее речи: благодаря им люди узнавали о жизни других людей, о далеких родственниках, о событиях гражданской войны. Клиенту, сделавшему покупку на пятьдесят сентаво, Белиса дарила секретное слово, чтобы отгонять меланхолию. Конечно же, слово было для каждого свое, иначе вышел бы коллективный обман. Получив слово, каждый был уверен, что никто больше не будет им пользоваться до скончания веков и даже после.

Белиса Крепускуларио родилась в нищей семье,