– Не оборачивайся, Иегуда бен-Иосиф! Не надо.

Четырехпалая клешня лежала у меня на плече. И холодом тянуло от того, кто сидел позади меня, на конском крупе. От того, кто обратился ко мне на родном идише. От того, кто не был человеком.

– Меня никто не видит, бен-Иосиф. Не видит и не слышит – кроме тебя. Не видит, не слышит – и не поможет!

Сцепил зубы, закрыл глаза. Не поможет, верно! Да только не стоит меня пугать! Кто бы ты ни был, я тебя увижу. Сейчас!

Прочь, Тени!

…Узкая дорога над Бездной, всадники-тараканы – гуськом, один за другим, я – такой же таракан. А сзади меня… Сзади меня… Никого!

НИКОГО!

Батька жив!

Жив!

Я знаю, где он!

Бабочки говорили, чтобы я его не искал, но я все равно его нашел! Только он очень далеко, за всеми пленочками. Мне до него не дотянуться.

Я буду посылать ему смыслы.

Пленочки стали очень-очень твердые.

И черные.

* * *

Мы с дядькой Князем и Теткой гуляли в саду.

Ночью.

Княжич Тор тоже хотел гулять с нами, но дядька Князь его не взял. Он – очень маленький.

Мы смотрели на звезды. Звезды очень красивые. Дядька Князь сказал мне, что звезды – это маленькие мальчики со свечечками. Дядька Князь пошутил. Я смеялся.

Тетка сказала, что звезды – это горячий пар. Совсем горячий. Она так думает. Я ответил, что горячий пар – это не звезды, а то, из чего они состоят.

Она удивилась.

Дядька Князь стал говорить с теткой другими словами. Они думали, что я не понимаю. Дядька Князь говорил, что его обманули. Что его обманул я. Я должен был всех спасти. Но не спас. Не спас, потому что радуга снова в небе. Каждый день.

Радуга очень красивая! Почему дядька Князь сердится?

Я чуть не заплакал, но вспомнил, что мне плакать нельзя.

Тетка сказала дядьке Князю, что я скоро вырасту.

Они стали говорить тихо. Я не подслушивал. Подслушивать нехорошо. Я смотрел на звезды. Звезды красивые. Я искал. Я нашел!

Я нашел!

Меня спросили, почему я кричу. Я сказал, что нашел свое имя. Мое имя – звездочка. Я это знал, но забыл. Потом вспомнил. Звездочка белая и большая.

Дядька Князь сказал, что белую звездочку у них называют Тацел. Я ответил, что слово Тацел мне не нравится. Тетка сказала, что у меня дома эту звездочку называют разными именами. Я ответил, что имя может быть только одно, его лишь произносят по-разному.

Они снова удивились. Я хотел сказать, что имя тетки тоже произносят по-разному. Дядька Князь называет тетку «Сале». Братик называет «Сука поганая» и «Колдунья». Себя она называет «Куколка».

Но я не сказал. Она испугается.

Я не знаю, что означает слово «эвакуация». Надо спросить у братика.

* * *

Добрый дядька далеко. Ему хорошо, но он не хочет обо мне думать. Мне грустно.

Братик смешной. Он опять сидит у кувшина, в котором нет смыслы. Он плачет.

Я хотел его спросить, что значит «эвакуация».

Я хотел спросить его о батьке и мамке.

Я не спросил.

Он плачет. Он ругает плохими словами себя. В словах – черные смыслы. Меня он тоже ругает. Братик думает, что я во всем виноват. Я – и батька.

Я не выдержал и заплакал.

Надо сказать дядьке Князю, чтобы у братика отобрали кувшин. Кувшин плохой.

Тетка не хотела со мной говорить. Тетка боится. У нее во рту – много ядовитых закорлючек. Теперь я знаю – это тоже смыслы, но очень плохие.

Я умный. Я не стал спрашивать тетку, что значит «эвакуация». Я не стал спрашивать ее о батьке. Я спросил, как помочь Ирине Логиновне Загаржецкой. Ей очень плохо. Мои смыслы не помогают.

Тетка мне сказала, что она говорила с дядькой Князем. Дядька Князь не любит Ирину Логиновну Загаржецку. Он ее убьет. И добрый дядька ее тоже убьет, если увидит.

Тогда я сказал, что сам убью их всех. Кроме доброго дядьки.

Тетка не испугалась. Она сказала, что я молодец. А с добрым дядькой она сама поговорит. Потом.

* * *

У меня дома звездочку называют разными словами. Я все запомнил, но эти слова мне не нравятся.

Надо спросить доброго дядьку. Добрый дядька знает много слов.

Бабочки подрались. Они глупые. Из-за них пленочки чернеют.

Странно, она все еще была жива.

Тело словно исчезло. Перестали ныть вздернутые вверх, закованные в железо руки, затихла боль в истерзанном лоне, в разбитых, истоптанных коваными сапогами ногах. Все стало каким-то стеклянным, пустым, ненастоящим.

Но она все еще жила. И это казалось самым страшным.

Окровавленные, потрескавшиеся губы еле заметно шевельнулись. Легкий хрип, стон. Слова рождались сами собой, негромкие, горькие.

У долини огонь горит,

Коло огню турок сидит.

Турок сидит – коня держит,

Коня держит за поводы,

За поводы шовковые.

Биля него дивча сидит.

Дивча сидит, слизно плаче,

Слизно плаче, турка просит…

Ярина не плакала – слезы давно исчезли. Да и поздно плакать. Надо было собраться с силами, привстать, собрать остатки жизни воедино, словно капли со стенок битого кувшина.

Пусти меня, турчиночку,

Побачиты родыночку,

Ще й ридну Вкраиночку.

Сестра сестри промовляе:

Проси, сестро, турка-мужа,

Нехай русу косу утне,

Най до мамки ее пошле.

Все-таки ей удалось приподняться. Стеклянное тело не слушалось, сопротивлялось. Кровь текла из прокушенной губы, но Ярина не чувствовала, лишь краешком сознания дивилась, отчего во рту так солоно.

Най ся мамка не фрасуе,

Най нам вина не готуе.

Бо ми вино утратили

Пид явором зелененьким

Из турчином молоденьким…

Привстала, с трудом прикрыла сухие, словно из ржавой жести, веки.

Прости, Богородица Пресвятая! Прости, мир крещеный, родная земля!

И ты, батьку, – прости!

Удара не почувствовала – словно и не о каменную стену головой билась. Сцепила зубы, застонала, ударила сильней. Еще! Еще! Кровь лилась по затылку, заливала волосы, стекала на шею.

Еще! Еще! Еще!