Она еще подремала, пока не постучал младший управляющий Тутмоса.

Сев в постели, она приняла его изъявления почтения; тут пришли рабы с ее завтраком. Поставив его перед ней на стол, они удалились.

– Как чувствует себя сегодня фараон? – спросила она управляющего.

Стоя в изножье ее кровати, он невозмутимо, без улыбки, ответил:

– Фараон чувствует себя хорошо. Он уже пошел читать депеши.

«Почему он не улыбается? – удивилась она про себя, пригубив молоко и начиная чистить апельсин. – По утрам он всегда улыбается, а сейчас нет. Сегодня нет. Почему?»

– Погода сегодня хорошая?

– Да.

– А как поживает мой внук?

– Царевич Аменхотеп тоже чувствует себя хорошо. Вчера он впервые пошел в школу.

– Вот как?

Ее радостный тон ничем не выдал того болезненного удовольствия, которое доставили ей его слова. В последний раз она держала на руках внука, когда тот только родился, – Тутмос всячески ограждал его от нее, боясь, как бы мальчик не привязался к бабушке. За четыре года, прошедшие с тех пор, Хатшепсут видела маленького царевича только три раза.

– Тогда он будет хорошим учеником, – добавила она, – ведь он так рано берется за учебу.

Управляющий продолжал неловко стоять, опустив глаза и спрятав руки за спину.

Хатшепсут вздохнула и велела ему идти.

– А ты не хочешь спросить у меня, не нужно ли мне чего-нибудь сегодня? – окликнула она его.

Он вернулся, красный от смущения и чего-то еще, только она никак не могла понять чего.

– Простите меня, ваше величество. Я становлюсь забывчивым.

– Плохой знак, меня ждет неудачный день, – сказала она беззаботно.

Он вдруг напрягся и затравленно поглядел на нее:

– Примите мои извинения за то, что испортил вам день, ваше величество.

Она запустила зубы в апельсин, жадно высасывая из него сок.

– Это не ты испортил мне день, мой друг, а фараон. Ведь так?

И она бросила на него мрачный проницательный взгляд.

И тут выдержка изменила ему. Он неуклюже поклонился, упал рядом с ее ложем на колени, поцеловал ей руку, вскочил и молча выбежал из комнаты.

Она вдруг стала очень тихой, апельсин выпал из ее руки, есть расхотелось. Значит, все произойдет сейчас, сегодня, без всякого предупреждения. И хотя Хатшепсут ночь за ночью приучала себя к мысли, что конец может застигнуть ее в любой миг, что она может и не увидеть, как новый закат затапливает ее комнату, все-таки она оказалась не готова. И никогда не будет готова. Она вскочила с постели и пошла в соседнюю комнату за маленькой шкатулкой слоновой кости. Принесла ее назад в спальню, опустилась в кресло, подняла крышку и начала задумчиво и нежно перебирать содержимое. Вот крохотный страусовый веерок, который как-то на Новый год подарила ей Неферура много-много лет назад; она медленно погладила пушистые перья. А вот письмо от Сенмута, то самое, которое он послал ей с гонцом, когда суда покидали реку и сворачивали в канал по дороге в Пунт. Она начала было разворачивать его, но мужество» изменило ей, и письмо с легким шорохом выпало из пальцев. А вот на самом дне, под яркими драгоценностями вчерашнего дня, свитками и засушенными цветами, лентами и безделушками, хранящими сладкий аромат прошлого, лежит тяжелое золотое кольцо, то самое, которое было на руке Ваджмоса в день его смерти. Копоть от огня, в котором сгорело его тело, так и не сошла. Она вынула кольцо и долго крутила его в руках, видя перед собой лицо Нехези в тот миг, когда он положил это кольцо на ее дрожащую ладонь. Потом надела кольцо себе на большой палец. Ваджмос. Брат, которого она никогда не видела. Как много на свете лиц, которых она никогда не видела, как много мест, скрывающих удовольствия, которые ей не суждено испытать! Она сняла кольцо и торжественно положила его обратно в шкатулку. Опустила крышку и заперла ее на замок, ибо Мерире уже стучала в дверь и пора было одеваться.

Много времени прошло с тех пор, как она в последний раз надевала мужскую повязку. Мерире недоумевающе посмотрела на нее, когда она оттолкнула в сторону принесенное ей платье и приказала достать один из своих старых нарядов. Они по-прежнему лежали в сундуке за дверью, сложенные аккуратной стопкой, точно так, как их оставила Нофрет. Пока Мерире стояла и пялила на нее глаза, Хатшепсут сама взяла из стопки верхнюю повязку и обернула ее вокруг талии. Она подошла как нельзя лучше, словно только вчера снятая, и Хатшепсут застегнула поверх украшенный драгоценными камнями пояс и надела на голову желтый шлем. Мерире нашла воротник из электрума с цветами из аметиста и яшмы и обернула его вокруг ее шеи. Натягивая белые кожаные сапоги, Хатшепсут приказала Мерире найти Перхора и послать его запрягать в колесницу лошадей.

Мерире вышла, но, прежде чем направиться в конюшни, зашла к старшему управляющему Тутмоса. Хатшепсут никогда не выезжала по утрам, и фараону наверняка будет интересно. Управляющий послал ее выполнять поручение, а сам приказал писцу написать Тутмосу записку.

Фараон как раз сидел в шатре на окраине Фив, вокруг него собрались генералы, а перед ним в долине расположилась армия. Прочитав записку, он как-то странно притих.

– Она знает, – прошептал он.

– Прошу прощения, ваше величество? – переспросил Нахт. Но Тутмос только тряхнул головой и приказал принести еще вина. Уже недолго осталось, надо только подождать. Утром они отправятся в поход. Утром…

Беговой круг искрился на солнце, ослепительно сверкала горячая земля. Перхор ждал Хатшепсут, стоя в золотой колеснице, лошади вставали на дыбы и рвались вперед. Увидев женщину, он спрыгнул на землю и передал ей поводья.

Она с улыбкой поприветствовала его и ступила на колесницу, натягивая рукавицы.

– Постой сегодня рядом со мной, Перхор, – окликнула она его. Он послушно вскочил на колесницу и встал у нее за спиной.

– Сегодня мы не будем ездить по кругу, – сказала Хатшепсут, натягивая поводья. – Съездим для разнообразия в пустыню.

Лошади заржали и пошли рысью. Перхор легко держал равновесие, ветер приятно холодил ему лицо.

– Фараону это не понравится, ваше величество, – крикнул он ей в ухо.

Она повернула голову и ухмыльнулась, настегивая лошадей.

– Пусть он сгниет, твой фараон! – откликнулась она, и ветер унес ее слова. Они с грохотом вылетели на дорогу, ведущую к реке, но почти сразу резко взяли влево и понеслись вдоль линии скал к плоской равнине, которая открывалась за ними.

Все утро она хлестала лошадей, и они мчались галопом по пустыне, так что песок впивался в кожу, набивался в носы и рты. Полуденное солнце стояло в зените, обжигающий огненный ветер выжимал из них пот и опалял кожу. Перхор, уцепившись в борта колесницы, едва удерживал равновесие, дивясь про себя, откуда взялось столько сил у этой женщины, которая все три года, что он служил ей, оставалась такой спокойной, почти холодной, неторопливой и молчаливо-загадочной. Следы от колесницы исполосовали песок на много миль вокруг, а они все носились взад и вперед, задыхаясь в тучах красной пыли, поднятой ими. Когда в голову колесничего уже начала закрадываться мысль, не пора ли ему выхватить вожжи из ее рук и положить конец этому безумию, она вдруг развернула лошадей и направила их к проходу в скалах, за которыми лежал такой знакомый и надежный берег. Он закрыл глаза и с облегчением вздохнул, шепча про себя молитву. Лошади, спотыкаясь, добрели до казарм и остановились, взмыленные и понурые. С трудом спустившись с колесницы, он подал ей руку, но она еще долго стояла неподвижно, переводя взгляд с низких каменных строений на деревья, окружавшие плац, а с них на берег реки. Когда она наконец вложила руку в его протянутую ладонь и спрыгнула на землю, он увидел, что она плачет, слезы бежали по ее щекам, оставляя дорожки в пыли, покрывавшей лицо.