О чем он думал в эти дни, мчась навстречу своей неизбежной гибели? В том, что его не оставят в живых, барон не сомневался – хотя на допросах в Троицкосавском[150] и в Иркутске вежливые красные командиры неоднократно заводили речь о гуманности советского правосудия. И уверяли пленного, что полное раскаяние и готовность сотрудничать с новой властью, подкрепленные конкретными сведениями, обязательно окажут влияние на его судьбу.

Всякий раз, слыша эти уверения, барон ожидал логически вытекающих из подобных посулов вопросов о золоте дивизии – несомненно, именно эти вопросы интересовали красных более всего. Но о золоте его пока никто не спрашивал, и это немало удивляло барона.

Расспрашивали о чем угодно – уточняли военные планы барона, задавали вопросы о творимых в его дивизии жестокостях и зверствах – только не о золоте. Поразмыслив, Унгерн пришел к выводу, что это является частью «комиссарской стратегии». И что все вопросы о золоте впереди…

Да, людей больше всего на свете интересует этот проклятый металл…

Сам барон к богатству был весьма равнодушен. В деньгах и золоте он видел одно практическое предназначение: это было финансовым обеспечением будущих войн и сражений. Золотом для Унгерна были пушки, пулеметы, обмундирование и жалование для воинов его дивизии.

Выудив ложечкой из стакана кружок лимона, Унгерн положил его в рот, разжевал и проглотил, чуть скривившись от кислого привкуса. Подумал вдруг: вот интересно, предаст ли его Богдо-гэгэн? И Замдзин Боло, настоятель монастыря в Урге: не отдаст ли лама советским властям доверенное ему бароном золото?

Он потряс головой: отдаст, не отдаст – какая теперь ему, вчерашнему «самодержцу пустыни», разница? Одно угнетало Унгерна: если отдаст, то золото сделает проклятых большевиков сильнее. Вот подъесаул Камет Ергонов остался верен приказу до конца: не только схоронил в пустыне доверенное золото, но и потребовал от случайно встретившегося ему пастуха собственной казни. Значит, отдавал себе отчет, что может не выдержать пыток с пристрастием и ненароком нарушить приказ…

Тут же пленник вспомнил мимолетную встречу с тем самым пастухом, от которого и узнал о последнем бое подъесаула. Уважил тот пастух просьбу сородича-бурята, отсек ему голову… Все правильно! И древняя притча о «пестром» нутре рода человеческого получила еще одно подтверждение. Интересно, а красные большевики такие же внутри «пестрые»?

Унгерн повернул лобастую голову к своим охранникам, оценивающе окинул их взглядом:

– Дозвольте вопрос задать, господа красные большевики?

Охранники переглянулись, испытывая настоятельную потребность немедленно позвать начальство: кто знает, чем начнет интересоваться после столь многозначительного обращения этот пленный барон с безумными глазами? Но любопытство одержало верх, и один из конвоиров осторожно кивнул: валяй, спрашивай, гражданин Унгерн…

Убедившись, что его слушают, Унгерн уселся поудобнее, заложил ногу за ногу:

– Для начала изложу гипотетическую ситуацию, господа большевики. Представьте себе, что ваш командующий направил вас двоих с секретной миссией во вражеский тыл. Приказ настолько секретный, что обо всех его деталях знает только один из вас, а второму поручена охрана главного порученца… Я понятно излагаю, солдаты?

– Понятно пока, не дурные, – буркнул старший. – Где вопрос-то, гражданин барон?

– Сию минуту. Так вот: задание выполнено, но при возвращении вы попали во вражеское окружение. Ускользнуть нет возможности, патроны кончились. На двоих у вас осталась одна шашка. Враг вот-вот возьмет вас в плен и начнет допрашивать насчет той самой тайной миссии. Вас ждут пытки, солдаты! – Унгерн криво улыбнулся, наклонился вперед, впившись в лица конвойных больными глазами. – Каковы ваши действия, господа большевики?

Конвойные снова переглянулись, пожали плечами.

– Так как же? – не унимался Унгерн. – Хватит ли у одного из вас решимости зарубить шашкой своего товарища, чтобы тот, кто знает военную тайну, не выдал ее под пытками?

– Лучше парочку белогвардейцев зарубить напоследок, нежели кореша, – отозвался старший. – В революционной Расее правило есть железное: сам погибай, а товарища выручай! Не слыхали, гражданин барон? А военную тайну большевики хранить умеют! Не дождутся буржуйские прихвостни…

Унгерн покивал головой и отвернулся к окну, потеряв к своим охранникам вспыхнувший было интерес.

Не дождавшись продолжения, старший конвоя, покашляв, поинтересовался:

– А к чему эти расспросы, гражданин барон? Чего узнать-то хотел?

– Да я узнал уже, – не поворачиваясь, проговорил Унгерн. – Есть такая старая притча, коль вам интересно… Сначала Верховное Божество создало всех людей с черным, как у воронов, оперением. Но потом божество решило, что плохо населять мир одной злобой и ненавистью. Тогда оно сломало Черного человека и сделало Белого. Но не успело порадоваться, потому что поняло, что сплошная доброта – это тоже плохо…

– Почему же все плохо? – задиристо шмыгнул носом младший конвоир. – Вот, скажем, мировую буржуазию и врагов революции жалеть нечего! Под корень выводить их надо! А к товарищам своим с пониманием надо подходить!

– Вот и я о том же, – вздохнул Унгерн. – Белый человек не сможет даже барашка зарезать, чтобы устроить пир и накормить друзей, верно? Как его резать, если он не буржуй и не враг вашей революции? И тогда Божество решило создать людей пестрыми, чтобы черное в них соседствовало с белым… Не правда ли, это было поистине мудрое решение, господа большевики?

– Р-разговорчики! – рявкнул незаметно подошедший к купе с пленником начальник охраны. – Кому было сказано: с арестованным гражданином бароном не разговаривать?!

Унгерн не прислушивался к разносу, который устроил конвойным начальник. Отключившись, он принялся мучительно размышлять о том, что и почему породило заговор против него. Время, когда заговор созрел и начал воплощаться, сомнений у барона не оставляло: это произошло после отбитых красными попыток задуманного Унгерном броска на Верхнеудинск. Именно тогда барон объявил дивизии свою волю: уходить в Тибет.

Туда идти никто не хотел. Первыми «забузили» забайкальские части воинства, рассчитывающие после тяжелых боев на долгий отдых в Маньчжурии. Они боялись перехода через страшную пустыню Гоби. Но Унгерн был упрям: только Тибет! Переговорив с посланцами далай-ламы, он решил вести дивизию в столицу Тибета, Лхасу. А там встать под знамена хозяйничающих в Тибете англичан!

Страшная Гоби его не пугала, хотя барон прекрасно сознавал, что летний переход через пустыню практически невозможен. Стало быть, надо было в ожидании зимы разбить долгий лагерь у края пустыни. А зимой в пустыне, как ни странно, хватит воды и даже корма для лошадей: замерзший песок покрыт слоем нанесенных ветрами питательных водорослей.