— Ну ладно, — вздохнул он. — Раз это так важно.

Он неуклюже потопал в собственный кабинет, очевидно — маленький чуланчик, аккуратный, тем не менее, как петля палача, и вывалил бумаги на потертый и побитый стол, который вполне мог оказаться беженцем из молочной Григсби. Без единого слова, только с тяжелым вздохом, который больше толстых томов сказал о долготерпении заезженных мулов, Фитцджеральд подошел к двери, открыл ее и остановился на пороге перед утренним солнцем.

— Ты два кекса просил, Эндрю?

— Да, Брайан, два.

Фитцджеральд закрыл дверь, Мэтью остался наедине с ходячим трупом.

Оба молчали. Потом Кипперинг спросил:

— Хотите оставить дверь открытой, Мэтью?

— Нет, сэр. Не думаю, что это необходимо.

— Что ж, раз вы уверены.

— Мне бы очень хотелось, — сказал Мэтью, ощутив, насколько ему трудно смотреть в это обрюзгшее лицо, — кое-что посмотреть у вас в погребе.

— Хорошо. Мне пойти впереди или вы пойдете?

— Ведите, сэр.

— Да, конечно.

Еще одна мимолетная улыбка мертвой головы. Кипперинг обошел Мэтью, направляясь к столу, и взял со стола свечу в оловянном подсвечнике рядом со спичечницей слоновой кости. Он зажег фитиль, открыл дверь в погреб и стал спускаться во тьму по шатким ступеням.

— Мои поздравления, — сказал адвокат, когда Мэтью сошел вслед за ним по лестнице. Кипперинг, тяжело глядя из-под отечных век, стоял в неверном круге света. — Я так понимаю, что вы ходили к преподобному Уэйду. Он не стал мне говорить, что у вас случилось, но влияние вы явно оказали.

— Рад был помочь.

— Вы абсолютно уверены, что хотите закрыть эту дверь?

— Да.

Перед тем как спускаться вниз, Мэтью закрыл за собой дверь наверху. Он не хотел, чтобы им помешали пришедший Поллард или Фитцджеральд, вернувшийся с поручения, придуманного на ходу — только чтобы его сплавить.

— В последний раз, когда вы тут были, — напомнил Кипперинг с напряженной улыбкой, — вы хотели все двери оставить открытыми. Я думал, что вы меня, может быть, боитесь. Не хотите ли чуть больше света?

— Никогда не против, — ответил Мэтью, снимая треуголку и кладя ее на штабель коробок.

Кипперинг отошел на несколько шагов, нагнулся и пошарил в развале старой конторской мебели. Оттуда он извлек фонарь на две свечи и зажег их фитили от той, что держал в руках. Потом потянулся и повесил фонарь за ручку на крюк на потолочной балке, между собой и Мэтью.

— Ну вот, — сказал он, когда свечи разгорелись. — К вашим услугам. Так что вы хотели видеть?

— На самом деле, — ответил Мэтью, — только вот эти ступени.

— Да? И что в них такого особенного, чего не вижу я?

— Они шаткие, правда же? Я помню, вы велели мне ступать аккуратно, потому что они старше вашей бабушки. Мистер Кипперинг, а как зовут вашу бабушку?

— Мою… бабушку…

— Да, имя, — сказал Мэтью отчетливо. — Как ее зовут?

Кипперинг начал было говорить, но и он, и Мэтью знали, что это имя будет ложью. Может, если бы Кипперинг был не так устал, или не так болен, или не так оглушен выпивкой, он бы соврал легко и непринужденно. Но сейчас не видел в этом смысла. И рот, готовый что-то сказать, медленно закрылся.

— Вы не помните имя вашей бабушки? И я имя своей не помню. У нас, сирот, это общая черта, мне кажется.

Кипперинг глядел в пламя свечи.

— Рассказать вам одну повесть? — спросил Мэтью. — Вообще-то она трагична. Но в ней есть надежда, и я верю, что вы ее увидите.

— Да-да, — сказал хрипло Кипперинг, не отрывая глаз от света. — Говорите.

— Жили на свете два человека, очень любившие друг друга. Преданные друг другу. Его звали Николас, а ее звали — зовут — Эмили. Свенскотты из Лондона. Ни у кого из них не было больших амбиций. Он любил музыку и хотел быть дирижером, а она хотела только быть хорошей женой и матерью. Но по ходу жизни Николаса Свенскотта убедили купить с небольшой помощью отца маленькую оптовую фирму, которая снабжала таверны, и грезы молодости ушли прочь. Зато пришли деньги. Поскольку из-за своих личных качеств мистер Свенскотт не был так сосредоточен на прибыли, он мог подрезать цены другим оптовикам — без всякой злобы, чисто ради дела — и вдруг оказался богатым молодым человеком. Его соперники все это видели, но что они могли сделать?

— И правда, что? — спросил Кипперинг. — Вы хотите строить предположения?

— Нет, сэр. Я консультировался с человеком, долго служившим у Свенскоттов кучером — его зовут Гордон Шалтон, и он живет в двух милях к северу от Филадельфии по тракту. — Мэтью приподнял брови. — Могу я продолжать?

— Если хотите. — В голосе Кипперинга слышалась дрожь.

— Похоже, — говорил Мэтью, — что мистер Свенскотт добился большого успеха. Он превратился в адепта планирования и организации. И действительно: человек, который умеет сплести хаос скрипок, труб и барабанов в симфонию, шутя управится с поставками копченой колбасы, солонины, бочек вина и эля своим клиентам. Хороший оптовик держит у себя склад, где хранит еду и питье, пока они не понадобятся тавернам.

— Спасибо за отлично построенную лекцию по экономике таверн, — сказал Кипперинг, быстро глянув на Мэтью.

— К сожалению, — продолжал Мэтью, — при успехе мистера Свенскотта роль, выпавшая его жене, ей оказалась как минимум трудна. Как говорил Горди — это он попросил меня так его называть, — Эмили Свенскотт была тихой и доброй женщиной, которая предпочитала проводить время у себя в саду с бабочками, а не посещать события светского сезона. Кажется, эти деньги ее слегка подавляли. Быть может, в глубине души она не считала, что их заслуживает.

Кипперинг поставил свечу на побитый временем стол.

— Болезнь высшего света. Я ей сочувствую.

— И с полным основанием. Видите ли, ее величайшим желанием было иметь детей. Первый ее ребенок, мальчик, умер через несколько минут после рождения. Второй, тоже мальчик, утонул при купании, когда ему было одиннадцать лет. Третий, снова мальчик, сгорел в лихорадке, когда ему было пять лет. Можно пожалеть ее, если подумать, как думала она — по рассказам моего друга Горди, — что любой рожденный ею мальчик обречен на раннюю смерть. Можно предположить, что под тяжестью этих трех смертей она уже тогда немножко сломалась.

Мэтью поднял палец:

— Но! В один прекрасный день мистер Свенскотт пришел домой, очень возбужденный, и сказал жене, что сделал интересное открытие. Он — по необходимости — осматривал бойню, где покупал говядину. И кто же там был на линии забоя, как не молодой красивый сирота, работавший среди этой крови и грязи спокойно и проворно. Юноша, который казался там совершенно не на месте, но не жаловался на свой жребий. Юноша сильный, крепкий сердцем и быстрый умом. И милосердный, потому что выработал метод, когда сперва оглушал животных молотом, а потом резал. Может быть, Эмили хочет увидеть этого юношу, потому что его отец и мать погибли от той же лихорадки, что унесла юного Майкла? Не пожелает ли Эмили увидеть этого юношу, когда он будет вполне чист и презентабелен, в воскресенье? Может быть, она захочет хотя бы на него глянуть, потому что в душе он не жесток, совсем нет. Он делает лишь то, что должен делать, чтобы выжить в безжалостном бессердечном мире. Пусть придет один раз, и кто знает, что будет потом?