Двойственность, неопределенность, умозрительность такой идеологической установки озадачивают и даже обескураживают. Что мог бы ответить Шаляпин на столь размытое понимание правды? Разве что с недоумением процитировать Сальери: «Нет правды на земле. Но правды нет и выше…»

Очевидно, выявившееся расхождение в мировоззренческих, эстетических, политических, житейских взглядах бывших друзей и, конечно, грубый и оскорбительный намек Горького на творческую немощь, литературную несостоятельность Шаляпина неизбежно вели к разрыву. Для Шаляпина культура, искусство — это высшее откровение, свобода созидания, творческой мысли и чувства, природной фантазии, полет художественного вдохновения художника и души человеческой. Для Горького 1930-х годов культура — это прежде всего непримиримая борьба с природой, ее естественным развитием. «Культура есть организованное разумом насилие над зоологическими инстинктами людей». …По сути дела, Горький отказывал человеку, художнику, личности в правах на независимое самовыявление, на свободомыслие, на созидание, на творчество. «Индивидуализм как основа развития культуры выдохся, отжил свой век. Употребляется ли ради развития сознания человека насилие над ним? Я говорю да!» — категорически утверждал Горький в статье «Гуманистам» в «Правде» 11 декабря 1930 года.

Разрыв с Горьким — очень тяжелый удар для Федора Ивановича. Достойным выходом из положения могла стать только новая книга! И она была написана: накануне шестидесятилетия Шаляпина, в 1932 году, в парижском русском издательстве «Современные записки» вышла «Маска и душа».

В 1929 году в Париже вышла книга воспоминаний К. А. Коровина «Встречи и совместная жизнь». Возможно, она, как и раздраженные выпады Горького, побудила Шаляпина взяться за сочинение своей книги.

Многое роднит воспоминания Коровина, Шаляпина, Бунина, Набокова — любовь к русским характерам, к природе, пейзажам. Ностальгия по утраченным навсегда усадьбам, — набоковское Рождествено, коровинское Охотино, шаляпинское Ратухино остались в памяти как образ родины, как пространство души и источник творческого вдохновения…

Шаляпин, как и в случае со «Страницами из моей жизни», импровизировал свои мемуары в устных рассказах. Их записывал Соломон Львович Поляков-Литовцев, сотрудник парижской русскоязычной газеты «Последние новости», а прежде известный петербургский журналист.

Над книгой Шаляпин и Поляков-Литовцев работали примерно по два часа в день, с четырех до шести вечера. Мария Валентиновна следила, чтобы никто не отвлекал Федора Ивановича, не входил в кабинет, не звал к телефону. Поначалу работа шла трудно. Тогда Соломон Львович предложил тактику интервью. Каждый вечер он определял какую-то новую тему для беседы — и дело пошло!

«Мы иногда говорим о том, что тот или другой из наших современников гениален. Но многим ли из нас выпадало на долю видеть излучение гениальности в житейской обстановке, у письменного стола, за чашкой чая, и это излучение почувствовать почти физически, „кожей“, как неожиданный ожог. В душе его волновалась необъятная и таинственная сила, в которой пение было только заревом, — прометеевский огонь», — вспоминал Поляков-Литовцев.

Рассказывая о прошлом, рассуждая на заданную тему, Федор Иванович обычно раскладывал пасьянсы. По окончании работы — а она продолжалась несколько месяцев — образовалась почти тысяча страниц текста. Дальнейший «пасьянс» был уже делом редактора. Шаляпин доверял Полякову-Литовцеву: «Какой же я писатель. Делайте, что хотите. Спорить и прекословить не стану».

Надо отдать должное опытному интервьюеру-собеседнику, профессиональному литератору Соломону Львовичу Полякову-Литовцеву: он сумел сохранить неповторимость авторской интонации, стиль, метафорическую лексику, наконец темперамент, юмор рассказчика, волнение мысли и силу чувства Шаляпина.

Когда книга была готова, Федор Иванович читал ее вслух друзьям. Первыми, кто услышал авторское чтение «Маски и души», стали Александр Николаевич Бенуа и семья певца. В предисловии Федор Иванович писал: «На чужбине, оторванные от России, живут и мои дети. Я увез их с собою в раннем возрасте, когда для них выбор был еще невозможен. Почему я так поступил? Как это случилось? На этот вопрос я чувствую себя обязанным ответить».

С. Л. Поляков-Литовцев называл себя «портным», сшившим книгу из «драгоценной парчи», сотканной Шаляпиным. «Эту парчу я подровнял, скроил, сшил. Кое-где поставил пуговицу, кое-где придумал складку, чтобы лучше лежало. Выутюжил, принес и сдал заказчику. Мне радостно вспомнить, что Шаляпин мой портновский труд сердечно и честно оценил, облобызав меня за него лобзаньем друга».

«Маска и душа» сразу приобрела успех на Западе, ее перевели на европейские языки. Шаляпин подчеркивал различие «Страниц из моей жизни» и «Маски и души»: «Первая книга является… внешней и неполной биографией моей жизни, тогда как эта стремится быть аналитической биографией моей души и моего искусства».

Федор Иванович убедительно доказал: он способен создать оригинальное литературное произведение. Характер работы — диктовка, стенографирование — дело техники. «Маска и душа» стала одним из лучших произведений эмигрантской мемуаристики. Поляков-Литовцев — не Горький, однако по образности речи новая книга нисколько не уступает «Страницам…», а в чем-то и превосходит их. В «Маске и душе» Шаляпин опытнее, зрелее и как человек, и как художник, шире и свободнее в интерпретации фактов, он дальновидно и глубоко рассуждает о русской истории, о революционных мятежах и их последствиях, о людях, возглавивших новую Россию. Что-то Шаляпин, как увлекающийся рассказчик, присочинил: например, встречу с Лениным в 1905 году в квартире Горького, которой на самом деле не было. Но в главном — в оценках людей и событий, в понимании собственной роли и значении своих современников в искусстве — артист не ошибался. Его книга отстаивает право художника на свободу в жизни и творчестве. Свободу Шаляпин ставил превыше многих ценностей и почитал «величайшим благом».

«Маска и душа» не осталась незамеченной на родине. Один из первых журналистов страны Михаил Кольцов откликается на книгу в «Правде» гневной публицистической отповедью «Маска и человек». В статье преобладают злобные заклинания: «Книга „Маска и душа“ — страшная книга. Страшная не какими-нибудь трагическими откровениями и разоблачениями. Она страшна своим откровенным цинизмом… Нет, хватит! Захлопнем эту страшную книгу».

Но ни захлопнуть, ни тем более раскрыть «страшную книгу» в СССР не могли, читать такую «опасную антисоветчину» строжайше запрещено, и вплоть до конца 1980-х годов ее считаные экземпляры пылились в отделах спецхрана столичных библиотек.

Горький воспринял «Маску и душу» как вызов, как личное оскорбление. Он писал П. П. Крючкову: «Вообще книга пошлейшая, противоречивая, исполнена лжи, хвастовства, читал я ее и бесился до сердечного припадка». В архиве Горького сохранился черновик письма Шаляпину. В нем поражают злоба, несправедливые упреки, ложь, оскорбления в адрес Марии Валентиновны (хотя имя ее и не упоминается, но слова о невозвращении на родину приводятся дословно). Горький обращается к Шаляпину на «вы», демонстрируя полный разрыв отношений: