Никакая биография Лондона не будет полной без описания самого буйного и обширного мятежа за последнюю тысячу лет. Начавшись как протест против законодательства, облегчавшего положение католиков, он быстро перерос в широкомасштабную атаку на городские и государственные институты.

2 июня 1780 года лорд Джордж Гордон, собрав на Сент-Джордж-филдс в Ламбете своих сторонников и построив их в четыре колонны, повел их на Парламент-сквер выразить негодование по поводу парламентского акта 1778 года, позволявшего католикам приобретать землю. Будучи фигурой донкихотского склада со странными, маргинальными убеждениями, Гордон, как бы то ни было, сумел на пять дней возбудить мстительное воображение горожан. Позднее на допросах он заявлял, что у него и в мыслях не было разжигать ярость толпы, — но он, видно, не понимал настроений города, его внезапных лихорадок. Его последователей характеризовали как «вполне преуспевающих торговцев», и Гордон предупреждал их, что во время марша на парламент они должны вести себя пристойно и «быть одетыми по-воскресному». Но никакая лондонская толпа надолго не остается в беспримесном состоянии, и вскоре к ним примкнули более яростные антипапистские элементы, в частности ткачи Смитфилда — потомки гугенотов.

Мятеж описал Чарлз Диккенс в романе «Барнеби Радж»; его пером водили интерес к насилию и завороженность толпой, но, помимо этого, за книгой стоит немало чтения и изысканий. Он пишет, к примеру, что день был «чрезвычайно знойный, и под яростными лучами солнца те, кто нес тяжелые знамена, почувствовали вялость и упадок сил»; об этом он, скорее всего, узнал из ежегодника «Эньюел реджистер» за 1781 год. Несмотря на жару, люди шествовали по трое в ряд, главная колонна растянулась чуть не на четыре мили, и, собравшись в Вестминстере, они подняли оглушительный крик. Теперь уже не вялые, а распаленные зноем, мятежники вломились в вестибюль и коридоры парламента. Давка была такая, что «над мальчиком, который каким-то образом затесался в толпу, нависла прямая опасность удушья, и он, забравшись ближайшему мужчине на плечи, двинулся прямо по шляпам и головам и так выбрался на улицу». Великое людское скопище уже непосредственно угрожало властям; собравшиеся отправили петицию в зал палаты общин, а сами с победными криками столпились у дверей. Они даже грозились войти в зал, но тут пролетел слух, что приближается вооруженный отряд. «Боясь нападения в узких проходах, где они теснились, люди хлынули на улицу так же стремительно, как прежде ворвались». Во время последовавшего бегства конногвардейцы окружили кое-кого из бунтовщиков и доставили в Ньюгейтскую тюрьму; этот арест, как показало дальнейшее, имел несчастливые последствия.

Толпа рассеялась, окутанная облаком звучавших по всему городу слухов, но под вечер собралась вновь. Горожане, боясь новой волны беспорядков, запирали двери и ставни. Если первым объектом мятежной атаки был Вестминстер, то теперь мишенью стала небезызвестная католическая церковь на Линкольнс-инн-филдс; вообще-то это была частная капелла сардинского посла, однако никакие соображения дипломатической вежливости не могли погасить гнев толпы. Она подожгла церковь и уничтожила ее убранство. Согласно источнику того времени, «посол Сардинии просил отребье не предавать огню икону Спасителя и великолепный орган, суля за икону пятьсот гиней, а за орган тысячу. Но эти люди ответили, что охотно сожгли бы и его самого, если бы удалось до него добраться, и собственноручно уничтожили как одно, так и другое». Отсюда по Лондону поползла полоса огня и разрушений.

Следующий день — суббота — прошел относительно спокойно. Однако воскресным утром, собравшись на полях около Уэлбек-стрит, толпа двинулась на Мурфилдс, где жили католические семьи. Там бунтовщики стали жечь дома и разграбили местную католическую капеллу. В понедельник насилие и грабежи продолжались, но теперь они были направлены против судей, причастных к водворению некоторых мятежников в Ньюгейтскую тюрьму, и против политических деятелей, поддержавших прокатолическое законодательство. Запылали Уоппинг и Спитлфилдс. Это был уже не протест под лозунгом «Долой папистов!», а сосредоточенная атака на власть.

Но, сея беспорядок, бунтовщики и в своих рядах утратили всякое подобие порядка и заготовленного плана. Когда они «делились на отряды, разбегавшиеся по разным частям города, это происходило не по умыслу, а по мгновенному соображению. Каждый отряд по мере движения разбухал, как ширится река, приближаясь к морю… каждому буйству придавали очертания и форму обстоятельства минуты». В те или иные мятежные группы вливались рабочие, откладывавшие инструменты, ученики, срывавшиеся со скамей, посыльные, забывавшие о поручениях. В такой массе всякий рассчитывал на безнаказанность. Многими участниками бунта двигали «нужда, невежество, злое озорство, надежда на добычу». Это вновь цитата из Диккенса, который не был современником событий, но хорошо знал нрав и атмосферу Лондона. Он понимал, что если в системе городского порядка и безопасности пробита первая брешь, то новые не заставят себя ждать. Равновесие города было очень шатким и в один миг могло смениться хаосом. «Ужасающая лихорадка распространялась, передаваясь от горожанина к горожанину; заразительное безумие, не достигшее еще высшей точки, охватывало с каждым часом все больше жертв, и общество уже содрогалось от их бесчинств». Образ болезненной неуравновешенности проходит сквозь всю лондонскую историю, и когда эта неуравновешенность соединяется со склонностью к театрализации, превращающей всякий мятежный эпизод в «сцену», жизнь города открывается нам во всей своей сложности.

Новое заседание парламента было назначено на вторник, и в этот день толпы опять собрались в Вестминстере. В «Показаниях лорда Джорджа Гордона» говорится: «Тогда-то и явились люди из Уоппинга с длинными палками в руках, и видна была их решимость двинуться на солдат». Заседание палаты общин было перенесено. Толпы бунтовщиков уже собирались по всему городу; в знак солидарности с восставшими большинство горожан нацепило голубые кокарды, на домах вывешивались голубые флаги с надписью «Долой папистов!», этот же лозунг писали на дверях и стенах. Лавки большей частью был и закрыты, и повсюду люди испытывали страх перед насилием, «какого не видывали даже в старинные мятежные времена». Во всех важнейших точках встали войска, но солдаты, казалось, сочувствовали требованиям толпы. Лорд-мэр, то ли ощущая свое бессилие, то ли не желая рисковать, не отдавал прямого приказа арестовать бунтовщиков или открыть по ним огонь. И в разных местах города начались поджоги и разрушения.

В чрезвычайно богатой материалами антологии Ксавье Барона «Лондон, 1066–1914» приводится письмо Игнасио Санчо, написанное на Чарлз-стрит в тот самый вторник — 6 июня 1780 года. Автор пишет: «Находясь в гуще жесточайших и нелепейших беспорядков, я принимаюсь сейчас за весьма несовершенное описание дел, творимых безумнейшими из безумцев, что когда-либо отравляли собою безумнейшие времена… В настоящую минуту по меньшей мере сотня тысяч неимущего, несчастного, оборванного люда, возрастом от двенадцати лет до шестидесяти, с голубыми кокардами на шляпах, сопровождаемого вполовину меньшим числом женщин и детей, разгуливает и по улицам, и на мосту, и в парке, готовая пуститься на любые бесчинства. Боже милостивый — что им теперь нужно? Я был принужден укрыться: вопли толпы, ужасающее бряцание оружия и топот несметного, быстро движущегося людского скопища погнали меня к моей двери, в то время как торговцы по всей улице закрывали лавки. Сейчас всего пять часов, уличные певцы истощают музыкальные таланты свои, торжествуя падение папизма, Сандвича и Норта[108]…