Наутро Сэмюэл Джонсон побывал на местах ночных беспорядков. «В среду я отправился с доктором Скоттом поглядеть на Ньюгейтскую тюрьму и увидел догорающие руины. Когда я шел мимо Олд-Бейли, мятежники грабили дом судебных заседаний. Хотя их было, думаю, менее сотни, действовали они не спеша, без всякой опаски, не выставив стражу, совершенно спокойно и средь бела дня, словно законно нанятые работники». Далее Джонсон делает интересное замечание: «Вот она, трусливая натура коммерческого города». Без сомнения, он имеет в виду недостаток общественного, гражданского духа, способного предотвратить или пресечь эти бесчинства; будучи коммерческим по сути, Лондон не мог защищаться ничем, кроме страха и грубого гнета. И стоило этим двум гарантам безопасности дать слабину, как на смену им естественным образом и с неизбежностью явились воровство и жестокое насилие. «Коммерческий город» можно считать эвфемизмом для арены грабежей и мучительных тревог. Видевший достоинства Лондона и ценивший его радости, Сэмюэл Джонсон вместе с тем лучше, чем любой из современников, понимал его тягостные пороки.

Тот день, однако, явил взорам не только дымящиеся развалины Закона. Употребив выражение, которое тогда еще не было штампом, Хорас Уолпол назвал его «черной средой». Почти столько же оснований было назвать эту среду «красной». В то утро «трусливая натура» Лондона дала себя знать закрытыми лавками и ставнями на окнах. Многие горожане были настолько изумлены и потрясены разрушением Ньюгейта и полной неспособностью городских властей задержать и наказать виновных, что им чудилось, будто сама ткань действительности рвется у них на глазах. «Вокруг курящихся руин люди безмолвно стояли поодаль друг от друга, не отваживаясь громко осудить бунтовщиков и даже не шепча, чтобы не дать пищу для подозрения». Крушение законности проявилось и еще в одном любопытном обстоятельстве. Иные из получивших свободу принялись разыскивать своих тюремщиков, «предпочитая узы и наказание ужасам еще одной такой ночи»; другие возвращались к Ньюгейтской тюрьме и бродили среди дымящихся развалин былой своей темницы. Их вело туда, пишет Диккенс, некое «невыразимое влечение»; где прежде находились их камеры, там теперь они ели, вели разговоры и даже спали. Этот факт, при всей своей диковинности, органически вписывается в более обширную повесть о Лондоне, где многие всю жизнь не желают покидать привычных камней.

В различных местах города были размещены войска, но на энергию и целеустремленность бунтовщиков это никак существенно не повлияло; ночными поджогами они, казалось, лишь распалили себя еще больше. У тех тюрем, что оставались пока нетронутыми, включая Флит и тюрьму Королевской скамьи, появились плакаты, грозно извещавшие начальников и надзирателей, что ночью огонь доберется и до их учреждений; сходным образом были выделены и дома видных законодателей. Вожаки заявили, что восставшие захватят и сожгут Английский банк, монетный двор и королевский арсенал, возьмут штурмом королевские дворцы. Прошел слух, что мятежники вдобавок ко всему отопрут двери Бедлама, и это добавило к общим опасениям горожан новый специфический страх. Поистине город стал бы тогда совершенным адом, где на фоне пожаров и разрушений бродят отчаявшиеся, обреченные и безумцы.

Наступившей ночью могло почудиться, что вернулся 1666 год с его Великим пожаром. Бунтовщики заполонили улицы, «подобно могучему морю», и целью их, казалось, было «взять город в огненное кольцо». Вспыхнуло тридцать шесть больших пожаров — в частности, загорелись тюрьмы Флит, Королевской скамьи и Клинк; солдаты стреляли по бунтовщикам, и среди них были убитые и раненые. Крупные поджоги произошли у Холборн-бриджа и Холборн-хилла, то есть в окрестностях все той же Ньюгейтской тюрьмы, словно разрушения прошлой ночи так наэлектризовали район, что он навлек на себя новые беды. Образ куклы с пустым лицом, ставшей в мятежном городе неким обобщенным и адским идолом, представляется уместным.

Сэмюэл Джонсон писал миссис Трейл: «Небо с разных сторон светилось заревами пожаров. Зрелище было ужасное». Хорас Уолпол: «Никогда до прошлой ночи я не видел Лондона и Саутуорка в огне». Вид горящего города, по словам опять-таки Джонсона, породил «всеобщую панику». На следующий день — в четверг — возникали спорадические беспорядки, но жаркие события предыдущего дня, кажется, истощили тягу к жестокости, с такой внезапностью охватившую лондонские улицы. Во всех ключевых пунктах стояли войска, отряды солдат активно разыскивали и арестовывали бунтовщиков, и к пятнице в городе вновь стало тихо. Многие из тех, что в страхе за свою жизнь покинули Лондон, медлили с возвращением, и большинство магазинов и лавок было закрыто, но беспорядки пошли на убыль так же стремительно и повсеместно, как нахлынули всего неделю назад. Убитых насчитали двести человек, тяжело и зачастую смертельно раненных было еще больше, а о числе тех, кто сгорел заживо в подвалах и иных укрытиях, можно только догадываться. Лорда Джорджа Гордона арестовали и препроводили в Тауэр, сотни мятежников стали узниками тех тюрем, которые они не успели сжечь. Двадцать пять человек было повешено на местах совершенных ими преступлений; двоих или троих подростков вздернули перед домом лорда Мэнсфилда на Блумсбери-сквер.

Так завершилось самое жестокое в истории города гражданское противостояние. Насилие, как и всегда в Лондоне, пылало ярко, но коротко; восходящий жар его пламени поколебал очертания города, нарушил устойчивость и саму реальность его, — но вскоре все улеглось и успокоилось.

Волнения 1985 года в жилом массиве Бродуотер-фарм в северном Лондоне выявляют широко распространенную инстинктивную тягу горожан к бунту, которая за столетия так и не была подавлена. Стоит лишь заглянуть во дворы иного муниципального микрорайона с исписанными граффити стенами, с решетками на окнах и висячими замками на дверях, как становится понятно: часть Лондона до сей поры находится на осадном положении. В определенных районах и на определенных улицах, где повсюду разлиты затаенная злоба и страх, тревогу чувствуешь кожей. К тому же кое-где в Лондоне присутствует такая непредсказуемая добавка к общему уровню городского насилия, как наркобандитизм.

Беспорядки в Бродуотер-фарм — жилом массиве, населенном преимущественно чернокожими, — начались осенью 1985 года после нескольких месяцев «слухов о надвигающихся волнениях». Серия отдельных инцидентов в начале осени усилила уже возникшую напряженность. Поводом к волнениям стала смерть ночью 5 октября Синтии Джарретт, случившаяся якобы во время полицейского обыска в ее квартире. Официальный отчет «Расследование дела о Бродуотер-фарм» (1986) включает в себя, помимо описания и анализа самих беспорядков, показания свидетелей. «И я тут думаю: „Господи, что с детьми-то будет там, посреди этих?“» О действиях полиции отзывались сходным образом. «А те кричали: „Вот мы сейчас до вас доберемся… Назад, сучье племя, назад, ясно вам?“… Выпустили, назад не стали гнать только нескольких, кто уже в возрасте… Многие говорили: „Нет, не надо идти назад — с какой стати? Разве мы обязаны?“… Неразбериха была страшная. Там были молодые женщины с детишками, крик стоял — ужас». То могли быть голоса любой обозленной лондонской толпы на протяжении столетий; здесь она воплотилась в чернокожих юнцов, которые схлестнулись с полицейскими, экипированными для борьбы с беспорядками и пытающимися загнать своих противников обратно в микрорайон, как заключенных, водворяемых назад в свои камеры.