В память о завоевателе александрийцы, еще в эпоху основания города, завели обычай жить вместе со змеями. Они берут их в дома, кормят утром и вечером (после того, как сами поедят) мукой, смешанной с вином и медом. Щелчок пальцами, и змеи, уже зная, что их сейчас будут кормить, выползают из своих укрытий; потом, когда насытятся, еще один щелчок — и они вновь исчезают в норе, и никогда никого не кусают, даже детей.

А поскольку змеи, как считается, приносят счастье, их изображают над входной дверью, чтобы в дом пришло процветание: чаще всего в виде двух маленьких гадюк, симметричными извивами оплетающих палочку. Сам Гермес, бог дорог, приключений и богатств, доставляемых из Великой Дали, держит в руке этот магический знак; а многочисленные врачи Золотого города интерпретируют то же изображение как символ жизни, представляющей собой, по их мнению, смешение противоположных сил, идеальное равновесие которых и порождает здоровье. В блистательной Александрии всем управляет божественный змей — даже сейчас, когда, после победы Октавиана, Дионис, другой владыка сил земли, предпочел покинуть город.

Значит, ни один слуга не побоится, чтобы помочь царице, поймать в пустыне несколько таких змей. Да и можно ли лучше закончить историю славной династии, основанной соратником Александра, чем связав имя последней ее представительницы со змеей? Тем более что другая змея, царская кобра, вот уже несколько тысячелетий украшает корону фараонов — а иногда и изображения Исиды…

Что ж, решено, именно так она сойдет со сцены — ведомая змеей; так выиграет последнюю битву, обеспечив победу сил земли над силами неба. Искупавшись, возложив на себя оставшиеся у нее украшения, облачившись в царские одежды, с белой диадемой на лбу, она, после своего последнего ужина, просто протянет руку к маленьким белокожим гадюкам из пустыни. Хармион и Ирада, ее верные прислужницы, помогут ей в этой последней битве. Все, что от них требуется, — это чтобы они не позволили ей, царице, увидеть змеек в момент смертоносного укуса. Змеи должны быть спрятаны между листьями, прикрывающими смоквы, — если, конечно, она остановится на мысли (которая, впрочем, кажется превосходной), что их доставят в корзине с фруктами. Корзину принесет слуга, с самым невинным видом, в конце ужина. Эти идиоты римляне увидят ее, царицу, уже мертвой; но прежде она доставит себе последнее удовольствие: напишет Октавиану письмо, в котором попросит захоронить урну с ее прахом рядом с прахом Антония. По одной этой фразе он поймет, что проиграл. И что последнее слово, как всегда, осталось за ней.

* * *

В течение ближайших двух недель она делает все, чтобы Октавиан сохранил иллюзию, будто держит ее судьбу в своих руках. Однако, чтобы ее план удался — а на этот раз у нее нет права на ошибку, — она должна узнать из надежного источника точную дату его отбытия в Рим; и потом определить день своей смерти.

Ей удается завоевать симпатию одного из друзей Октавиана, который сочувствует ее судьбе. Узнав, на какой день назначен отъезд из Золотого города, он сразу же ей об этом сообщает: на второе сентября, годовщину битвы при Акции. Октавиан посадит свои войска на корабли не в Александрии, а в Сирии, куда они будут добираться сухопутным путем. Оттуда морем император вернется в Рим; детей Клеопатры он возьмет с собой[138].

Клеопатра просит, чтобы Октавиан оказал ей милость — позволил проститься с прахом Антония. Октавиан, который еще не вышел из своей роли великодушного победителя, а главное, по-прежнему убеждение том, что царица находится в его власти, тут же дает согласие.

В сопровождении своих прислужниц царица приходит в мавзолей, совершает ритуальные возлияния на погребальную урну Антония; потом, тоже в соответствии с обычаем, возлагает венок из свежих цветов, залог вечной жизни, целует камень гробницы и возвращается во дворец, где, как и было предусмотрено, велит приготовить себе ванну и заказывает особенно изысканный ужин. Все ее приказания тщательно исполняются: Октавиан, более чем когда-либо, заинтересован в том, чтобы она ощущала свою привязанность к жизни.

* * *

И в этот момент судьба вновь склоняется перед волей Клеопатры. Последняя сцена безупречно совершенна: у дверей комнаты стражники восхищаются огромными смоквами, которые слуга принес на десерт царице; корзину передают двум прислужницам.

Клеопатра прилегла на постель. Письмо Октавиану уже отправлено. Недалеко от царицы — окно, выходящее на море. Разбуженные и растревоженные веретеном, которым женщины ворошат фрукты, гадюки выползают из корзины.

И царица вдруг перестает их бояться. Смотрит прямо в глаза змее, шепчет: «Так вот ты где!» и обнажает до локтя руку.

В самом деле, жизнь идет своим чередом, Октавиан наверняка схватит Цезариона, велит его обезглавить, потом поступит так же и с другими ее детьми, — если только не предпочтет и дальше играть роль милосердного правителя, раз уж ее, Клеопатры, все равно не будет на свете. Может быть, он пощадит маленькую Клеопатру-Луну, может, даже выдаст ее замуж за какого-нибудь царька, отошлет в отдаленную провинцию, чтобы как можно скорее забылась история Птолемеев; остальное — в руках Владычицы Судеб. Он, ее враг, несомненно, тоже получит свою долю горестей и печалей, и в конце концов его тоже заберет смерть. И, как знать, не взойдет ли на его трон, по иронии судьбы, потомок Антония…

Но он, Октавиан, не победит парфян, не откроет шелковый путь, земной круг останется непокоренным; чтобы это случилось, потребуются века и, может быть, столько династий, сколько сменилось фараонов в той линии, что ныне заканчивается на ней; а к тому времени и самого Рима уже не будет…

Последняя сцена и в самом деле безупречна; даже змеи великолепно исполняют свою роль: вот они кусают Ираду, потом Хармион, потом уползают, скользят прочь, к морю, оставляя на подоконнике легкий след.

Море неукротимо, как и она; у него легкий пульс, оно что-то нашептывает, словно шелковая ткань; но она уже смутно различает горизонт, все смешивается — голос отца, поцелуи детей и возлюбленных, вкус вина на языке, кровь врагов, свежая вода источников, таящихся в дюнах, зимние дожди, пристальный взгляд Цезаря, лампа, освещающая могучее тело Антония; потом, кругом, какие-то обломки материи, идущей на дно, — золотые слитки, глыбы мрамора, куски мозаичных полов, осколки потускневшего стекла. И, наконец, оцепенение: плоть делается легкой, время свертывается в кольцо с быстротой и гибкостью змеи; ибо небытие тоже замкнуто в круг — как мир, как свитки книг, писанных чернилами по страницам ветра, по тому, что уходит, по Великому Ничто…

А за окном, выходящим на море, меркнет свет Маяка.

323 — Смерть Александра.