Он уже отдал приказ, чтобы в городе разрушили все, что напоминает о его сопернике: его статуи, мраморные архитектурные детали и даже самые маленькие стелы, надписанные его именем; потом то же сделают и с изображениями царицы: после смерти Клеопатры он сотрет ее упоминания на камнях. Однако все это — рутина, банальность: на протяжении многих веков победители в разных концах Средиземноморья (да и здесь, в Египте) осуществляли подобные акции. Ему, Октавиану, чтобы разделаться с Египтянкой, потребуется более долговечная, более утонченная месть, способная принести куда более сложное чувство удовлетворения.

Ибо, не испытав этого упоительного удовлетворения, Октавиан не сможет замкнуть круг своей судьбы: доказать самому себе, что он, хотя и не вышел из чресл Цезаря, достоин того, чтобы зажать в своем кулаке все обитаемые земли.

Чтобы стать этим единственным и неоспоримым властителем, владыкой новых времен, абсолютным сувереном пространства, завоеванного римскими орлами, он должен подавить другую мечту, разрушить ее, не оставив ей никакого шанса на возрождение. Только тогда он сможет соревноваться с великой тенью Цезаря, с памятью о нем, которая так тяжело давит на его, Октавиана, плечи. И, как Цезарь, поднимется на последнюю вершину: обретет величие, святость.

Впрочем, он уже решил, что, как только покончит с этим египетским делом, изменит свое имя: отныне его будут называть Августом, «Священным»; и тем же словом назовут восьмой месяц года, в память о прекрасных летних неделях, когда он, наконец, усмирил Египтянку. Пройдет еще тридцать дней, не больше, и он покинет пески Египта, этой ненавистной ему земли; и потом, менее чем через три месяца, царица, закованная в цепи, пройдет по улицам Рима перед его триумфальной колесницей, как некогда шла перед упряжкой Цезаря несчастная Арсиноя; затем ее бросят в какое-нибудь темное подземелье, куда палач, когда сочтет нужным, спустится, чтобы ее задушить.

* * *

Но Октавиан не знает одного: того, что Клеопатра, по сути, живет уже не в этом мире, а в вечности.

Туда, к берегам реки молчания, обращены каждый ее вздох, каждый скупой жест, остаток сил, который еще сохранился на дне ее скорби.

К вечности привел ее тот бесконечно долгий миг, когда она, подобно Исиде, обмывала тело Антония, бодрствовала над ним, готовила его к переходу в мир мертвых. Она не побоялась попросить у Октавиана этой милости. И он ей не отказал: потому что изощренные мучения, которые изобретал для нее, отложил на более поздний срок. А сейчас хотел, чтобы она прошла через первый круг скорби: простилась с любимым телом; приятно будет постепенно, на протяжении многих дней, показывать ей, как неисчерпаема бездна страданий.

Итак, он позволил себе благородный жест: приказал своим людям, чтобы труп принесли во дворец (где она содержалась под усиленной охраной) и предоставили в ее полное распоряжение.

* * *

Ходили упорные слухи, будто царица, как только увидела труп Антония, решила его забальзамировать и осуществила свое намерение собственными руками.

Это чистая выдумка, легенда, которую распространил Дион Кассий, античный историк, настроенный по отношению к Клеопатре весьма враждебно. Он, несомненно, не знал того, что, дабы забальзамировать тело, согласно египетским обычаям, требуется не менее семидесяти дней. Царица в юности действительно увлекалась вскрытием трупов. Говорили, что она часто посещала кварталы бальзамировщиков; следовательно, ей было известно, что существуют и более быстрые способы мумификации и что за несколько дней можно сделать так, чтобы на скелете умершего худо-бедно сохранилось немного плоти.

Однако все эти способы предназначались для людей низкого происхождения. А все свидетели утверждают, что Клеопатра хотела — и сумела — устроить для Антония похороны, достойные царя; и что погребальная церемония состоялась менее чем через неделю после его смерти.

С другой стороны, хотя греческое население Александрии, традиционно приверженное кремации, на протяжении последних (предшествовавших описываемым событиям) десятилетий все чаще предпочитало ритуалы мумификации, наверняка известно, что придворные вельможи — особенно те, в чьих жилах текла царская кровь, — продолжали сжигать своих умерших на погребальных кострах, в соответствии с древними греческими и македонскими обычаями. Очевидно, факт бальзамирования тела Александра был единственным нарушением этой традиции, но он объясняется чрезвычайными обстоятельствами, которые сопутствовали кончине великого полководца. Застигнутые врасплох внезапной смертью Александра, его военачальники в течение целой недели занимались тем, что пытались обеспечить дальнейшее незыблемое существование империи и разделить между собой завоеванные покойным сувереном земли; они были настолько поглощены своими спорами, что просто забыли о теле царя, лежавшем где-то во дворце (они уже и не помнили, где именно). Потом они спохватились: шел месяц июнь, а в Месопотамии это пик жары. Военачальники думали, что найдут полуразложившийся труп; однако, к их великому удивлению, тело покойного сохранилось настолько хорошо, что они пришли к убеждению: Александр действительно был сыном бога Амона, как объявил, во время пребывания Македонца в Египте, оракул Сивы. Поэтому они приказали извлечь из тела внутренности и наполнить его брюшную полость ароматическими веществами.

С тех пор мумия Александра стала своего рода фетишем; наследники полководца буквально вырывали ее друг у друга — до того момента, пока основателю династии Лагидов не удалось выкрасть ее у одного из своих соперников и перевезти в Александрию, где телесная оболочка завоевателя, чудесным образом сохранившаяся, была помещена в мавзолей и превратилась в талисман города.

Однако никакие археологические данные, ни один текст не указывают на то, что правители из династии Лагидов когда-либо впоследствии прибегали к ритуалам мумификации: ведь это означало бы, что они претендуют на тот же ранг — магический и божественный, — каким обладал основатель города. Даже самые амбициозные из них — например, Пузырь — никогда не выдвигали подобных претензий. Кроме того, утром 1 августа Клеопатра приняла решение погибнуть в пламени в своем мавзолее, устроив пожар, который уничтожит и все ее сокровища: уже одно это показывает, как мало значения она придавала сохранности своего тела post mortem[132]. Что же касается самого Антония, то ему, сколь бы ни был велик его интерес к египетской цивилизации, мумификация, как и любому уроженцу берегов Тибра, должна была представляться экзотическим варварским ритуалом, очень любопытным с научной точки зрения, но совершенно не достойным римского гражданина.

Упоминание о том, что царица забальзамировала тело Антония, встречается только у Диона Кассия — историка, через два с половиной века после трагедии продолжавшего повторять те клеветнические измышления, которыми Октавиан на протяжении многих лет упорно пытался опорочить память об умерших любовниках. Утверждая, будто царица мумифицировала Антония, Дион Кассий тем самым упрочивал в римском мире ее репутацию колдуньи; а также показывал, что даже после смерти своего любимого она оказывала губительное влияние на его судьбу, ибо не позволила совершить над ним священные ритуалы его родины, той цивилизации, которая, по мнению этого историка, очевидным образом превосходила все прочие.