– «Дай, Джим, на счастье лапу мне, такую лапу не видал я сроду», – прочитал Костенко.

– Именно… Вы замечали, как собаки и кошки кладут свои руки вам на колени? – спросила женщина, ненавязчиво поправив Есенина. – Возьмите собаку за руку, поговорите с ней, вы почувствуете, как живет ее ладонь; пожалуй, их руки более жизненны, более чувствительны, чем наши…

– Когда вы ощутили в себе такую любовь к животным?

– Когда впервые столкнулась с людской несправедливостью.

– Когда это случилось?

– Когда отец ударил маму…

– Простите… Это вы о родном отце?

– Родного я не видела. Я считала, что Кротов и есть мой отец…

– А отчего он ударил маму?

– Она гладила ему пиджак, черный у него был, английский, он его за всю жизнь только раз пять и надевал, а я котенка принесла, а он мяукал, и мама стала его кормить кефиром с пальца, тот сосал палец, успокоился, не плакал, а потом запахло дымом – про утюг мама забыла… Прибежал он… Ну и ударил… С тех пор я перестала его воспринимать – какое-то черное пятно перед глазами.

– Но мама умерла, не пережив смерти Кротова – разве нет?

– Привычка это… Не инстинкты, как у животных, не внутренний, врожденный разум, а именно привычка…

– После этого случая вы и уехали от них?

– Не сразу. Я ведь еще училась, да и маму было жаль…

– Они очень страдали по Коле?

– Свыклись. Сначала надеялись, что вернется, очень ждали в пятьдесят шестом, думали, сидит, не пишет, не хочет отца подводить, знаете, как тогда на родственников репрессированных смотрели… А он еще давал уроки на дому, а за это сразу б погнали из школы!

– «Он» – это… Кротов?

– Да. Мне невозможно называть его «отцом»…

– Культа сына в доме не было? Борца за Родину? Погибшего солдата?

– Он не любил громких слов… Держал фото у себя над кроватью, и все.

– А сам воевал?

– Нет.

– Значит, считаете, зло, свершенное ближними, неминуемо порождает какое-то особое чувство противостояния, обнаженную доброту, что ли?

– Ну это вам, пишущим, лучше определять, – ответила Галина Ивановна и вдруг вскочила со стула: – Бог мой, чайник!

С кухни она весело прокричала:

– Ничего, на заварку хватит. Вам покрепче?

– Если можно.

– Можно. Мне дядя присылает из Адлера, он там на фабрике работает, развешивает чай…

– Чей дядя? – спросил Костенко, чувствуя постоянное неудобство из-за того, что не может говорить женщине правду. Но он понимал, что делать этого нельзя – а вдруг Милинко… Какой там, к черту, Милинко?! При чем здесь несчастный Григорий Милинко?! Пусть вечная память будет солдату морской пехоты Милинко, мы ему воздадим память, вот только найдем Кротова, мы его найдем обязательно, а сейчас надо молчать, потому как может статься, что Николай Кротов решит навестить «сестру», спросит про родителей – не полная же он беспамятная скотина? Злодей подчас сентиментальнее нормальных людей. Вдруг ему папину фотографию захочется получить, того папы, который мог маму из-за черного английского пиджака хлобыстнуть по лицу… Тут много чего-то такого, что может пролить свет на характер Кротова… Поэтому ненавидь себя, Костенко, но сиди, тяни резину, играй, змействуй, однако сумей набрать столько информации, сколько можно. Деталь решает успех книги или картины; так же и у тебя. Деталь – и операция готова, только деталь точная, бесспорная.

…На всякий случай поинтересовался:

– Из детского дома в последние месяцы вас никто не разыскивал?

– Ну как же, разыскал воспитатель…

– Любили воспитателей?

– Очень. На всю жизнь…

– А как звали того, кто вас разыскал?

– Ой… Я даже не запомнила, он так невнятно сказал, на поезд торопился, сказал – скоро нас всех соберет на встречу…

– Интересно своих питомцев найти, я его понимаю…

«Надо срочно дать ориентировку на Осташков, – понял Костенко, – впрочем, видимо, поздно. Он наверняка должен был поехать к матери Милинко. Или уже был там. Он должен там быть, он наверняка там был – когда только? Почему сейчас? Он должен был навестить “родные” места сразу же после войны. Нет. Тогда побоялся бы – вдруг шальная проверка документов, а там одна старуха Милинко на весь район, однофамильцем не скажешься…»

– Вы что задумались? – спросила женщина.

– Да так, лезет в голову разное… Покажите ваш семейный альбом, а?

– А чего ж не показать, покажу.

Костенко долго перелистывал альбом, потом удивленно спросил:

– А где ж Коля?

– Как где? Там. И в осоавиахимовской парашютной школе, и на аэродроме в Адлере…

Костенко подвинул женщине альбом, она начала медленно перелистывать страницы.

– Поглядите, это отец наших людей, – она кивнула на спящих щенков. – Красив, а?

– Очень.

– Только глаза желтые, это плохо; желтоглазые – дурни, очень доверчивы, но одновременно злые. Странный симбиоз, да?

– Да, – ответил Костенко, наблюдая за ее пальцами, переворачивавшими страницы, – очень странный.

– А это мой муж. Вы его дождетесь?

– Зависит от того, когда он возвращается…

– По-разному. Иногда за полночь, он делом живет.

– А это кто? – спросил Костенко, указав на пожилого бородатого человека.

– Дядя Авессалом, я ж говорила, который чайник, – она засмеялась своей шутке. – Из Адлера, брат мамы…

Женщина пролистала альбом до конца, удивилась, начала листать снова:

– Как же так, здесь были три фотографии: Коля в осоавиахиме, на аэродроме и перед уходом в армию…

– Он там бритый был?

– Коля? Нет, с чубом, красивый парень, косая сажень в плечах, копия отца, словно вылитый.

– Галина Ивановна, а отец… Кротов… был жадным человеком?

– А что такое жадность? – задумчиво спросила женщина и снова начала перелистывать альбом; на лице ее было недоумение.

– По-моему, жадность не нуждается в определении…

– Еще как нуждается… Он был расчетлив: чертежник, что ж вы хотите, а один из его дядек ловил собак, этим и кормился, сдавал на мыловарню… Мама ненавидела дядьку, я помню, когда он однажды заговорил о нем, мама крикнула: «Умоляю тебя, никогда не говори при мне об этом изверге!»

– Почему?

– Какие-то вещи даже у мамы спрашивать неловко. Она тогда побледнела вся, синяки под глазами мгновенно набрякли… Нет, но где же Колины фотографии?!

– Ваш воспитатель альбом смотрел?