Не буду еще раз вдаваться в бесконечный спор, как правильно называть ее: «Таитянка» или «Таитянка». Конечно, «Тайгянка» правильнее: она таится в сочных, высоких травах, в жирных, как-то особенно пышно цветущих бальзаминах, имея при этом свойство вообще исчезать и снова появляться. Иногда она разливалась целым озерком, среди которого возвышались старые деревья (кстати, обширное Мочаловское озеро тоже образовывалось той же Таитянкой); ниже по течению она скрывалась в мусорных торфяниках, чтобы снова пробиться на свет. Так повторялось неоднократно до впадения Таитянки в Векшу. В этих-то речках Федор Иванович Савинов и разводил, по преданию, форель, которую будто бы все еще вылавливали изредка в Таитянке, сам я не рыболов, но слышал, казалось, как она плещется, и вроде бы видел, как она выпрыгивает из воды. Удивительно, но об истоках Таитянки до сих пор спорят, как долгое время спорили об истоках Нила. В своих верховьях (громко сказано!) речка возникала из двух безымянных протоков, теряющихся в лесных болотах. Одно можно с уверенностью сказать: истоки Таитянки находятся совсем недалеко от истоков Векши, так что обе речки сливаются не только в устье Таитянки, но и в своих истоках (почти что). Обе речки текут в одном направлении, но у них как будто общее сердце, и Векшу я бы сравнил с артерией, а Таитянку с веной, как бы ни дико это звучало с медицинской точки зрения.

В тихо струящихся водах Таитянки чувствуется пульсация или напор кровяного давления, а между обеими речками расположен остров Мочаловка, и в лунные ночи мне приходила в голову сумасшедшая мысль, не из той ли же Аркадии течет наша Таитянка, тем более что старожилы помнят ее исконное название Македоница, что, впрочем, означает змею: то ли название говорило о том, что вдоль речки змеи водились (таились), то ли сама речка уподобляется извивающейся змее.

На берегу Таитянки Алла села на поваленный ствол старой ольхи и пригласила меня сесть рядом с собой. «А теперь расскажите мне о наследниках престола», – сказала она, заглянув мне в глаза.

Дело в том, что уже не первый годя втайне от тетушки-бабушки «толкал романы», как говорят блатные (они-то в основном и были моими слушателями). Полагаю, что тетушка-бабушка была осведомлена об этих моих импровизациях, но понимала, что запрещать их бесполезно: я и так скрывал от нее, чем я занимаюсь, уходя по вечерам из дома якобы гулять. Не знаю, что больше пугало ее: мое общение с блатными или то, что я им рассказываю, за что по тем временам действительно могли исключить из школы или даже посадить. Полагаю, что ma tante Marie, в свою очередь, втайне надеялась, не узнаю ли я от блатных что-нибудь о Веточке Горицветовой, что, если кто-нибудь из них встречал ее в каком-нибудь лагере. И я рассказывал странную историю с бесконечными продолжениями, соединяя в одном устном повествовании Вальтера Скотта и Дюма-отца, приписывая д'Артаньяну родство с графом д'Артуа и возводя его родословную к самому королю Артуру Три мушкетера так преданы д'Артаньяну, ибо чтут в нем священную королевскую кровь, о которой он сам не подозревает, но инстинктивно ведет себя как принц крови; государь может от него, в конце концов, произойти; поэтому три мушкетера берегут д'Артаньяна, хотя уберечь его трудно. Теперь я сопоставил бы д'Артаньяна с выходцем из священной Артании, которую исследует Олег Фомин (Мочаловка в Артанию, безусловно, входит). А тогда я, не боясь анахронизмов, незаметно отождествлял д'Артаньяна с Черным Рыцарем из романа «Айвенго», породнив их именем Пылающий Отпрыск (Plantard). Меня встревожила мысль, не читала ли Алла «Трех мушкетеров» или «Айвенго», и потому я не решился толкать р́оман, как привык это делать. «Что бы такое рассказать вам?» – осторожно спросил я. «А то, что вы обычно рассказываете», – ответила она.

Я предупредил ее, что у меня свой д'Артаньян, не совсем такой, как у Дюма, д'Артаньян – историческое лицо, он даже оставил мемуары, – добавил бы я теперь, – эти мемуары читал и пересказывал в светской беседе Виктор Гюго, подчеркивая пикантные подробности. Я начал рассказывать и увлекся, чему способствовала ее головка, зачарованно опускавшаяся мне на плечо, и упоительный ток Таитянки передавался мне через ее косы. Взошел месяц, и донеслось благоухание липового цвета, как будто это месяцем пахло. «Продолжение следует, – вдруг сказала она, что следовало сказать мне. – Ты проводишь меня?» – «Разумеется, Алла Николаевна», – промямлил я. «Просто Алла», – поправила она меня, мягко, но решительно беря меня под руку. Она распахнула передо мной калитку с вывеской «Без боли». «Ложитесь спать, Вавушка», – сказала она как ни в чем не бывало, когда нам открыл дверь седоволосый богатырь, деликатно отводя от меня глаза. Алла повела меня прямо в свою комнату и сразу принялась стелить постель. Через открытое окно пахло липовым цветом или месяцем. Я подумал, что здесь, как и на берегах Таитянки, должны были надрываться соловьи, но они замолчали совсем недавно, может быть, накануне. Я уходил под утро, и калитку за мной запирала она сама. «А можно… можно с вами еще увидеться?» – спросил я. «Приходи завтра», – ответила она, утвердительно поцеловав меня в губы. Наутро ma tante Marie ни в чем не упрекнула меня, видно, считала, что пора уже этому случиться. Ее заботило только, готовлюсь ли я как следует к экзаменам в институт. Я готовился днем, но каждый вечер шел все туда же. Алла непременно вела меня сначала на берег Таитянки, как будто именно Таитянка связывала нас. Там она просила продолжить мое повествование, и я продолжал сначала нехотя, потом увлекался. «Значит, царская кровь течет, как эта речка, незаметно, но неиссякаемо?» – спросила она меня однажды. Не помню, что я ответил, может быть, промолчал. Каждое наше свидание заканчивалось в комнате Аллы. Свидания прервались на время, пока я сдавал экзамены, но возобновились, как только я убедился, что поступил в институт. Только теперь я начал задумываться, к чему же это должно привести. Советоваться мне было не с кем. С незамужней тетушкой-бабушкой я не позволял себе говорить на такие темы. И вот однажды незадолго до рассвета у калитки я без особой уверенности спросил Аллу, не согласилась ли бы она стать моей женой. Алла засмеялась в ответ громче, чем, по-моему, следовало бы, только потом, вспоминая этот смех, я расслышал в нем горечь. «Вы мальчик, – сказала она мне на „вы“, как в первый день нашего знакомства. – Гениальный мальчик… Я же старше тебя на целых восемь лет». Не скрою, я выслушал этот ответ с облегчением, но и с обидой. До первого сентября оставались еще три-четыре вечера, но я больше не заходил к ней. А потом начался учебный год, вводный фонетический курс, когда мне пришлось подгонять под институтские стандарты мое немецкое произношение, усвоенное от тетушки-бабушки. Так незаметно пролетел сентябрь. А в первых числах октября я узнал, что Алла Николаевна Параскевина вышла замуж за своего сослуживца зубного техника Даниила Петровича Мастеркова. К свадьбе старик Параскевин подарил дочери машину. О Параскевине всегда говорили в Мочаловке, что он старик денежный. Кстати, я так и не узнал, сколько заплатила ему ma tante Marie за лечение моих зубов, но я уверен, что он взял с нее деньги непременно, несмотря на старое знакомство: когда дело доходило до денежных расчетов, Николай Филаретович не делал исключения ни для кого. Как зубной техник имея легальный доступ к золоту, он приятельствовал в свое время с Агатой Юрьевной и у самого Ильи Маркеловича Вяхирева бывал. У него водились и царские червонцы, и брюлики, и долларами он заблаговременно успел запастись. Я не видел Аллу после нашего последнего объяснения, даже зубы лечить ходил к стоматологу в общедоступную мочаловскую поликлинику. Я слышал, что у Аллы родилась дочка, что назвали ее Калерией. Алла водила машину только сама, мужа к рулю не пускала, и однажды машина сорвалась под откос, едва миновав мост, как раз там, где Таитянка впадает в Векшу…