10 августа температура наружного воздуха поднялась до рекордных ста градусов [140], а в Вестминстере было еще жарче: в отличие от прежних политических схваток, исход этой битвы был абсолютно неясен. К 16.00 палата лордов была заполнена до отказа, такого скопления народа здесь еще никогда не было, пэрам даже пришлось стоять в проходах и дверных проемах. На них были визитки с высокими воротниками, аскоты, легкие жилеты и короткие гетры, а некоторые после обеденного перерыва так и пришли во фраках. «Дайхарды» украсили себя белыми ветками вереска, присланными герцогиней Сомерсет, а на многих «хеджерах» были красные розы. Лорд Холсбери шел на свое место с решительным видом рыцаря, принявшего вызов на ристалище, и одному очевидцу даже послышался звон шпор. Призывая к совести и сознательности, он потребовал отвергнуть билль. Лорд Керзон говорил, что выражает мнение большинства, а потом сидел «бледный и злой». Лорд Селборн вскочил на стол и «резкостью тона и драматичностью жестов» подтвердил свое намерение «стоять до конца». Новые ощущения неопределенности привнес лидер либералов лорд Кру, намекнувший на «естественное нерасположение» короля, собственное безрадостное настроение и словами – «должен признать, что все это у меня вызывает отвращение» – возродил подозрения о блефе правительства. Кто-то увлекся подсчетами и пересчетами. Ни один из шести пэров, сидевших за одним столом во время обеденного перерыва 97 (двое из них, лорд Кадоган и лорд Миддлтон, прежде входили в правительство консерваторов), так и не принял окончательного решения. Когда один из пэров, жертвующих принципами, лорд Кампердаун, заявил о намерении голосовать вместе с правительством, герцог Норфолк, рассердившись, ответил, что если хоть один пэр-консерватор проголосует за билль, то он и вся его группа займут сторону «дайхардов». Лорд Морли, чье пэрство исчислялось всего лишь тремя годами, тем не менее объявил, что «был бы глубоко тронут» и «чрезвычайно признателен», если бы правительство со всей ясностью дало понять, что за отклонением билля «последует незамедлительное и крупномасштабное титулование пэров». Удовлетворяя чей-то запрос, он повторил заявление. Палату словно окутала дымка. Архиепископ Кентерберийский обратился к присутствующим с убедительной просьбой не делать ничего такого, что могло бы превратить палату, да и всю страну в «посмешище» для всего мира. Лорд Роузбери, обыкновенно ставивший в тупик своими бесконечными колебаниями и вроде бы собиравшийся воздержаться, вдруг вскочил со своего места на поперечной скамье и, произнося «последнюю, самую краткую и, возможно, самую мучительную речь в моей жизни», заявил, что будет голосовать с правительством. Поскольку, независимо от исхода, «палата лордов, как всем нам известно, исчезает», он намерен никогда больше не входить в эти двери, что впоследствии лорд и делал.

В 22.40 «посреди необычайного возбуждения» было объявлено о разделении голосов. Часть воздержавшихся пэров столпилась на ступенях трона, где они могли оставаться, не принимая участия в голосовании. Остальные воздержавшиеся от голосования пэры, ведомые лордом Лансдауном, покинули палату. Две группы пэров, двумя потоками выходившие в раздельные лобби по обе стороны палаты, казались наблюдателям на галерке примерно равными по численности. Подсчет вели счетчики, вооруженные белыми жезлами, которыми они постукивали по плечу каждого пэра, возвращавшегося из лобби. Неспешно два потока пэров шли обратно, и из открытых дверей доносились голоса счетчиков: один, два три, четыре… Процесс подсчета голосов занял пятнадцать минут, а казалось, что прошел целый час. Во время случайной задержки в правительственном потоке послышался торжествующий шепот неустрашимого лорда Холсбери: «Вот вам. Я знал, что мы побьем их!» Лорд Морли с нетерпением ждал, когда появятся батистовые рукава епископов: он знал, что они проголосуют за правительство. Процессия завершилась. Счетчики передали свои данные главному «кнуту» лорду Хершеллу, который, в свою очередь, сообщил результаты на листе бумаги лорд-канцлеру. В полнейшей тишине лорд Лорберн поднялся с мешка с шерстью, откинул назад боковые концы парика и ясным, звучным голосом объявил результаты: за билль – 131, против – 114, перевес – 17. Леди Холсбери, не сумев сдержать свои эмоции, что-то громко прошипела с галереи супруг пэров. Галереи гостей отнеслись к объявлению результатов молча, без энтузиазма и бурных возгласов. Только гости – члены парламента сразу же поспешили в свою палату, где их приветствовали ревом восторга. Лорды разошлись, и через пять минут зал опустел. Вместе с правительством проголосовали тридцать семь пэров-консерваторов, двое архиепископов и одиннадцать епископов, и те из них, кто осмелился появиться в тот вечер в Карлтонском клубе, услышали в свой адрес крики: «Позор! Иуды!»

«Шлюзовые ворота революции открыты!» – громогласно провозгласила на следующее утро «Дейли мейл», газета лорда Нортклиффа, не видя, что в шлюзах нет воды. Аннулирование права вето открывало дорогу для продвижения билля о гомруле, который правительство внесло уже на следующей сессии. Но победа над лордами в данном случае не играла никакой роли. Оппозиция гомрулю, приобретя новую форму восстания Ольстера, спровоцировала возникновение более тяжелого кризиса, для которого наличие парламентского билля не имело существенного значения. В итоге потребовалось более значительное потрясение, чем аннулирование права вето, для того чтобы освободить английскую политику от злого демона Ирландии.

Через пару недель сэр Эдуард Грей заметил Уинстону Черчиллю: «Какой это был необычный год: жара, забастовки, а теперь еще и зарубежная закавыка».

«Разве? – ответил Уинстон. – Вы забыли парламентский билль»98. И приятель, зафиксировавший этот разговор, добавил: и не только он забыл, все забыли.

Уже на следующее утро после голосования в палате лордов внимание нации отвлекли страшное пекло и транспортная забастовка, которая, казалось, превращалась во всеобщую стачку и создавала «реальную угрозу социальной революции»99. Обиженный пэр «нигде не мог найти даже следов конституционного кризиса, только что терзавшего страну». В тот же день палата общин приняла законопроект, имевший поистине историческое значение – билль о зарплате членов парламента, предусматривавший ежегодный заработок в размере 400 фунтов стерлингов. Ему долго не давали ход консерваторы, но за него горой стояли лейбористы. Бесплатное членство в палате общин, как считала лейбористская партия, лишало рабочих права иметь в парламенте представителей из их рядов. Необходимость в регулярной зарплате появилась после предписания Осборна, запрещавшего использовать профсоюзные фонды в целях материального обогащения. Для оппонентов оплата членов парламента означала исчезновение политики как профессии для джентльменов и была еще более зловредной, чем парламентский билль. Эта мера узаконивала новый и «неприемлемый тип профессионального политика», объяснял Остен Чемберлен. Она уберет последний барьер, преграждавший «наплыв в политику обыкновенных авантюристов», писала газета «Таймс», которой владел авантюрист высшей категории лорд Нортклифф. Мало того, она будет стимулировать «нашествие» в государственную службу, которую «сейчас исполняют люди, которые могут позволить себе бескорыстие». Для патриция, не испытывающего жадности к деньгам и считавшего служение государству своим гражданским долгом, такая точка зрения представлялась здравой, но она устарела. Потребности общества и государства изменились, да и сам патриций уже давно был далеко не бескорыстен в защите своих привилегий и замков. Введение зарплаты для членов парламента тоже было одним из факторов, указывавших на смену власти.