Нацистские фанатички.

Суррогатные матери.

А теперь еще и преступницы.

Во всяком случае, как минимум одна из них.

Сюзанна Бонштенгель, которая оценивала мир, как приглядываются к пришедшей наниматься горничной, Сюзанна, которая жаловалась ему на безразличие мужа и тревожные сны…

— Но… зачем она это сделала? — все еще недоверчиво спросил он.

— Просто так. Чтобы посмотреть. Сегодня священная грань между жизнью и смертью разлетелась в прах. Можно позволить себе испробовать все, не боясь ни суда, ни наказания.

Она приблизилась к нему — теперь ее красота уже не была лишь усладой глаз, она стала судьбой, чарами, тем, что разбивает вас, нарушает вашу физическую и духовную целостность.

— Мы как дети, — сказала она, облокотившись на дерево, совсем близко от его уха. — Мы должны понять, что с невинностью придется расстаться.

Симону хотелось сорвать с нее черные очки.

— Зачем ты мне это рассказываешь?

— Чтобы ты не слишком рыдал на могиле Сюзанны.

Она отступила, по-прежнему не выходя из тени, и обволокла его своим непроницаемым взглядом.

— Повторяю, я знаю, что ты расследуешь эти убийства. Тебе не нужно ничего объяснять, и, кстати, я ничего у тебя не прошу. Но я хотела, чтобы ты узнал, какова была истинная натура одной из этих жертв. И поверь, остальные от нее недалеко ушли.

Она отступила еще дальше и окунулась в лучи света. Против всякого ожидания она сняла черные очки. Ее веки дрожали. Под накрашенными тушью ресницами радужная оболочка ее глаз испускала черные отблески. Она хоронила всех Адлонских Дам, как мертвых, так и живых.

Симон ничего не понимал. Этот утренний визит, ирреальная красота, жуткая история… Картина не складывалась, рассыпаясь на отдельные фрагменты.

— Я снова приду повидать тебя, — прошептала она. — Ты вроде не слишком занят. А у меня еще есть что тебе рассказать.

С пересохшими губами, забыв даже сказать ей «до свидания», он смотрел, как она уходит. Ее силуэт словно вздымал волны летнего ветра, размашистые, как огромные складки покрывала статуи Свободы.

Он еще долго стоял под дубом. Чего добивалась эта женщина? Похоже, таким обходным путем она хотела подтолкнуть его продолжить расследование.

Не важно, как их называли. С точки зрения Бивена, в цыганах было нечто уникальное и в то же время общее для них всех. Люди с сальными волосами и хитрыми глазами, ворюги кур. Все свое детство он трясся от страха при виде этих загадочных кочевников, бороздящих дороги в своих скрипучих повозках.

В самой глубине души он до сих пор боялся этих дикарей с черными ногтями, которые ели ежей, попрошайничали, чтобы скрыть свое богатство, и хоронили своих покойников на обочине дорог.

Сам факт, что в конце истории Адлонских Дам он оказался нос к носу со своими старыми страхами, его скорее позабавил. Вообще-то, он не очень верил в след, ведущий к цыганам, — накануне он расписывал его, только чтобы расшевелить Симона и Минну, — но какая-то червоточинка мешала ему полностью отмести эту гипотезу. Какая именно? Он бы не сумел сказать. Может, просто отсутствие прямых улик или внятного мотива, указывающих на Штайнхоффа.

Слишком много вопросов остались без ответа: куда подевался нацистский кинжал? Где маска? Почему преступник всегда действовал рядом с водой? Или еще: почему такой Stier, как он, захотел вернуть себе «свои» зародыши? Ведь эгоцентричный актер, напротив, должен был испытывать восторг, глядя, как подрастает его потомство — идеальные дети, бережно выращенные рейхом…

В то утро Бивен сказал себе, что может воспользоваться зазором, образовавшимся в его расписании, чтобы отработать цыганский след. Он уже не был Totengräber, но еще не стал гауптштурмфюрером, загруженным кучей дел.

У него оставался как минимум один свободный день…

Лагерь Марцан располагался на западе Берлина. Уже не совсем город, но еще и не пригород. В 1936-м в преддверии Олимпийских игр нацистские главари решили навести порядок. С одной стороны, они приказали СА прикрыть все антисемитские щиты и граффити. С другой — улицы и дороги очистили от всех, кто походил на бродяг или кочевников, — и в два счета тысячи цыган оказались запертыми в Марцане.

Там они до сих пор и оставались.

На них не желали тратить ни малейших усилий даже как на заключенных: «их» концлагерь был всего лишь не слишком тщательно охраняемым пустырем, окруженным колючей проволокой. Ни одного здания, никакой инфраструктуры, ни тени больницы или администрации. Их просто затолкали туда, и все.

Никогда еще Бивен не видел столько кибиток и палаток зараз. Похоже было на скотопригонный рынок, вот только на продажу были выставлены исключительно люди, и то не первой свежести. Цыгане казались зажатыми между грязным небом, к тому же затянутым чадом от жаровен и дымоходов, и землей, грязной и липкой до такой степени, что в ней вязли и колеса повозок, и босые ноги детей.

Бивен велел остановить машину в нескольких сотнях метров — вместе с погонами ему вернули и шофера с «мерседесом», но не стоило перегибать палку с провокациями (между прочим, сам он был в штатском).

Он заметил их за проволочной изгородью. Он узнавал смуглые физиономии своего детства, лица плакальщиц, потрясшие его несколько дней назад. Малыши бегали голыми. Женщины в пестрых платках, из-под которых торчали пряди угольно-черных волос, что-то готовили на очагах — их юбки можно было принять за тряпичные лохмотья. Мужчины с длинными черными волосами или с всклоченными шевелюрами тонули в штанах, которые были раз в десять больше, чем нужно, зато приталенные рубашки облегали грудь, как у балетных танцовщиков. Еще были собаки, такие тощие, что их шкура казалась пришитой крупными стежками к костям где-то на уровне хребта.

Бивен чуть не повернул обратно. Как он мог всерьез заподозрить этих вшивых голодранцев? Но он потащился в такую даль, и Тони Сербан был где-то в этом гадюшнике (он все проверил по реестрам переброски), значит лучше уж довести дело до конца.

Он беспрепятственно прошел в ворота благодаря гестаповскому жетону. Охранников тоже наверняка набирали из отбросов СС. Неряшливые, покрытые шрамами молодчики, ошалевшие от солнца и выпивки, они, казалось, в полудреме ждали, пока их сменят.

Он двинулся по первому проходу. Доски, покрышки, железяки. Повсюду мусор и нечистоты. Давящая атмосфера упадка и безнадежности. Лагерь побежденных, где выживали без всяких иллюзий. Ничего общего с его детскими воспоминаниями о цыганских станах, где все орали, пели, смеялись, где под грязью и рухлядью скрывалась горделивая спесь.

Он бросил имя Тони нескольким семьям. Ему отвечали жестами, объясняя дорогу на романи[171], но он не был уверен, направляют ли его по верному пути или надеются окончательно запутать.