«Планирующие органы США считали, – сообщает М. Мэтлофф, – что вопрос о поддержке политики Англии на Средиземноморском театре является проблемой дальнего прицела и что его надо решать в зависимости от того, понадобится ли США сохранять тесное сотрудничество с Англией после войны». В тот период преобладало мнение, что участие британских войск в военных операциях на Тихом океане нежелательно. Англичан не хотели выпускать за пределы Индийского океана. Вместе с тем придавалось «первостепенное значение» тому, чтобы СССР, включившись в войну на Дальнем Востоке, удержал на континенте Квантунскую армию, если США придется высаживаться на острова японской метрополии[834].

Многие аспекты американской политики на будущее, однако, еще не были определены. Рузвельт не давал четких установок, в частности, по трем комплексам вопросов: «Хотят ли США оставаться доминирующей силой в юго-западном районе Тихого океана, намерены ли они сохранять военные базы южнее линии Соломоновы острова – Французский Индокитай – Калькутта и, наконец, желают ли США получить экономические или политические привилегии в Голландской Индии, Сиаме или Французском Индокитае?»[835]. Ответы на эти и другие вопросы, касавшиеся Азии, и гораздо большее число вопросов, связанных с Европой, так или иначе упирались в подбор вех и опор для послевоенной политики Соединенных Штатов.

Отказ Вашингтона от поддержки военно-политических планов Лондона в отношении Балкан не был выражением американского безразличия к судьбам этого региона. Внешне обстояло так: Красной армии «позволялось» изгнать агрессоров из Восточной и Юго-Восточной Европы, а политические и иные последствия освобождения должны были быть урегулированы в пакете с прочими решениями по послевоенному устройству. Точнее – переустройству сообразно новому пониманию Соединенными Штатами своей глобальной роли.

Выступая в октябре 1944 года перед членами Ассоциации внешней политики, Рузвельт заявил: «Моральное, политическое, экономическое и военное могущество, которого достиг наш народ, налагает на нас определенную обязанность и вместе с тем дает возможность осуществлять руководство в сообществе наций. В наших собственных интересах, в интересах мира и человечества наш народ не может, не должен уклоняться и не уклонится от этой обязанности»[836]. Возможно, перед выборами, когда изоляционисты опять зашевелились, возникла необходимость напомнить о том, что времена государств в футляре прошли. Скорее для привлечения голосов избирателей, ибо внушительную поддержку со стороны сената планов учреждения новой организации на замену Лиги Наций Рузвельт уже имел.

Смысл подобных выступлений Рузвельта, однако, раскроется полнее, если прочитать их в контексте дипломатической переписки того периода, в которой отдельные западные историки усматривают начало холодной войны[837]. В связи с визитом У. Черчилля в Москву президент направил 4 октября 1944 года Сталину телеграмму, в которой сквозило неодобрение самого факта двухсторонней советско-британской встречи. Рузвельт подчеркивал: «Вы понимаете, я уверен, что в нынешней всемирной войне буквально нет ни одного вопроса, будь то военный или политический, в котором не были бы заинтересованы Соединенные Штаты. Я твердо убежден, что мы втроем, и только втроем, можем найти решение по еще несогласованным вопросам». Исходя из сказанного, глава администрации объявлял, что будет рассматривать предстоящие беседы Сталина с Черчиллем как «предварительные к встрече нас троих», иначе говоря, требующие одобрения Вашингтона[838].

Это выглядело претенциозно, даже если учесть, что повод для обращения к советскому руководителю дала поступившая к Рузвельту информация насчет стремления Черчилля внести Сталину предложение о разделении «сфер влияния». Странно и эгоистично, потому что США продолжали практиковать щедрые исключения для себя из концепции «единого мира». Центральная и Латинская Америка были не единственными из них. Нелогично и претенциозно также на фоне только что прошедшей американо-английской встречи в Квебеке, на которую СССР не приглашался ни в каком качестве и с результатами которой он никогда не был исчерпывающе ознакомлен.

В ответе Рузвельту Сталин выразил «озадаченность» демаршем президента. Он язвительно заметил, что рассматривает визит Черчилля как продолжение Квебека[839].

Внешне подозрения Вашингтона падали на британскую сторону, и послание от 4 октября можно было расценить как сигнал того, что Рузвельт не разделяет концепций Черчилля и хотел бы найти единомышленника в лице советского лидера. Сталин отдал должное идее трехстороннего сотрудничества, но не захотел признать за США функций верховного арбитра. В исторической литературе приводятся ссылки на отклонение Председателем Совнаркома заявки Рузвельта на право голоса во всех международных вопросах[840].

Принципиальную важность при оценке происходившего летом-осенью 1944 года имеет то обстоятельство, что к моменту вторжения союзников на континент отсутствовали конкретные договоренности трех держав о порядке оккупации Германии после ее капитуляции. Представители прежде всего США в Европейской консультативной комиссии не торопились согласовывать с СССР рекомендации также после открытия второго фронта, хотя накануне проведения встречи Рузвельта с Черчиллем в Квебеке (11–16 сентября) «существовала общая уверенность в том, что капитуляция Германии – дело ближайших недель или даже дней»[841].

Потому и не спешили, что надеялись превратить победу, добытую прежде всего кровью и ратными подвигами советского народа, в торжество американо-английской демократии. Гитлера устранить не удалось, но очень хотелось верить, что «немцы могут преднамеренно позволить англо-американским войскам прорваться и вступить в Германию в расчете, что таким образом Третьему рейху удастся избежать страшной заслуженной мести русских». Возможно, поэтому, а не из-за одних президентских выборов не торопились также созывать новую встречу глав трех держав или их ответственных представителей.

Перед Квебеком и на самой конференции Черчилль упорно склонял Рузвельта к совместному наступлению на Вену, чтобы войти в австрийскую столицу до русских, ибо «неизвестно, какую политику станет проводить Россия после взятия Вены»[842]. «Я очень хотел, – вспоминал премьер, – чтобы мы опередили русских в некоторых районах Центральной Европы. Венгры, например, выразили намерение оказать сопротивление советскому продвижению, но они капитулировали бы перед английскими войсками, если бы последние могли подойти вовремя». Черчилль доказывал, что удар в «адриатическую подмышку» будет полезным во всех случаях: если западные державы не достигнут Вены, то они овладеют Триестом и Фиуме, а это существенно ввиду «быстрого продвижения русских на Балканский полуостров и опасного распространения там советского влияния»[843].