На улице она стояла, пережидая дождь, прислонясь к витрине книжного магазина «Уотерстоун» на Пиккадилли, и, разглядывая прохожих, думала: «Интересно, а у них как? Они тоже задаются такими же вопросами? Или это только я такая ненормальная, больная извращенка? Почему я такая недоверчивая, закрытая?..»

Она кусала ногти, кулаки, била себя по лбу и все твердила про себя: «Откуда, откуда во мне это?..»

Надо поговорить с Жозефиной. Только честно, без уверток. Надо ей рассказать, как все было. Как когда вовсю светит солнце, уже слышен гром.

Когда Жозефина рассказывала про свое «родство душ» с этим следователем, как его, Гарибальди, Ширли в ответ расхохоталась. Только слишком поспешным вышел этот смех, будто был наготове, — не очень-то искренне. Да чего проще — высмеять принца на белом коне, схохмить насчет нахалов… Но слова Жозефины пробили в ее, Ширли, принципах какую-то брешь.

Когда зазвонил телефон, Жозефина прочищала Дю Геклену правое ухо. Оно вспухло, воспалилось, и ветеринар, ощупав, уверенно заявил: отит. Каждый день — промывать. И теперь Жозефина утром и вечером аккуратно протирала псу ухо обеззараживающим средством и прыскала специальным спреем, от которого перламутрово-розовая раковина становилась ярко-желтой. Дю Геклен все сносил как истый стоик. Он косился на хозяйку своим единственным глазом и, казалось, говорил: «Ладно уж, только ради тебя! Кого другого я бы уже давно тяпнул за такие издевательства!»

Жозефина чмокнула пса в нос и сняла трубку.

— Жозефина, — на выдохе проговорила Ширли, — мне надо с тобой поговорить, это очень срочно.

Голос у нее был такой, что Жозефина встревожилась:

— Что-то стряслось? Беда?

— В некотором роде.

— Тогда погоди, я присяду.

Она поставила стул так, чтобы можно было ногой почесывать брюхо Дю Геклену. Тот развалился на спине, раскинув лапы. С хозяйки еще должок за ухо!..

— Ну, рассказывай.

— По-моему, я влюбилась.

— Так это же прекрасно! Какой он из себя? — улыбнулась Жозефина.

— Вот в том-то и дело.

— А-а… — Жозефине сразу вспомнился пресловутый «мужчина в черном». — Он что, грубый, непредсказуемый? Он с тобой дурно обходится? Угрожает?

— Нет, совсем наоборот.

— Так что, добрый, мягкий, милый? С нежными руками? Взгляд такой обволакивающий? Готов тебя слушать бесконечно? А от одного его взгляда ты таешь?

— Именно, — подтвердила Ширли замогильным голосом.

— Замечательно!

— Кошмар!

— Да ты спятила!

— Это не новость! Потому-то я тебе и звоню. Жо! Помоги мне!

Жозефина смотрела на кухонный стол: не стол, а походный госпиталь. Использованные ватные тампоны, развинченные склянки, скомканные бумажные платки. Температура у Дуга, к счастью, спала. Надо помыть градусник.

— Ты же знаешь, какой из меня специалист… — прошептала она в трубку.

— Как раз какой надо. Помнишь, когда мы в последний раз говорили, я еще над тобой посмеялась. А на самом деле ты сказала очень правильные, мудрые вещи. Ты умеешь любить душой, чувствами и телом. А я так не умею. Я боюсь впустить человека, понимаешь, боюсь, что он меня оберет. Боюсь…

— Ну-ну?..

— Боюсь потерять свою силу. У меня всегда была внутренняя сила. Но против него она не работает. С мужчинами все не так…

— Правда? — удивилась Жозефина.

— Так бы его и укусила!

— Просто он имеет дело с другой Ширли. Ты эту Ширли давно перестала в себе замечать, а он, наоборот, сразу именно ее и углядел.

— А ты тоже?

— Ну конечно! Поэтому я тебя и люблю!

— Чтоб я хоть что-то понимала!.. Я никакой другой Ширли знать не знаю.

— А ты подумай, вспомни, какой ты была, пока жизнь на тебя не повесила ярлык. Пока ты не вжилась в свою нынешнюю роль, — какой ты была в детстве? Девочкой? Тут всегда есть до чего докопаться…

— Не больно-то от тебя много помощи.

— Ты просто не хочешь меня слушать.

— Как я на себя злюсь, ты бы знала!..

— За что?

— Да за всю эту дурь, что я так запуталась! Я и счастлива, и бешусь. А ведь как я себе клялась и божилась, что больше никогда ни в кого не влюблюсь!

Жозефина только улыбнулась:

— Клятвы тут ни при чем. Это всегда сваливается как сосулька на голову.

— Никто же не заставляет стоять под карнизом!

— По-моему, тебе уже поздно ломать руки.

— Думаешь? — с тревогой спросила Ширли.

От страха у нее отнялся голос. Ей словно и впрямь упал на голову кирпич. Теперь все в жизни менять! Все переворошить в мыслях, в сердце, да и в теле, чтобы высвободить место душе. Нужно поменять весь уклад, все привычки, — а ведь это так просто в окошко не выкинешь. Это надо распускать, как вязанье, петля за петлей. Надо изжить страх, что любовь выплеснется за пределы физической любви и станет просто любовью. Придется научиться доверять… Будем надеяться только, что доверие — это не какой-нибудь финт, который душа откалывает, чтобы смыться!..

Филипп лежал неподвижно, глубоко задумавшись. Рядом с ним в углу кровати спала, свернувшись калачиком, Дотти. Она дышала легко и ровно. От этого ему было еще горше, совсем одиноко. Он отметил про себя, что вообще-то всегда был один, только раньше ему это казалось в порядке вещей… Раньше он от этого не мучился. Но сейчас, среди ночи, одиночество вдруг показалось ему невыносимым.

И свобода тоже стала невыносимой.

Великолепная квартира, картины, произведения искусства, карьера, достаток… Все это разом утратило всякий смысл. Вся жизнь утратила смысл.

Как с этим жить?

В нем словно что-то разверзлось, открылась целая бездна, и при одном взгляде на нее голова шла кругом. Ему казалось, что сердце перестает биться. Он падает, падает в эту бездну и никак не может долететь до дна…

Зачем тогда жить, задавался он вопросом, если вся жизнь — пустота? Выходит, жить — значит просто нанизывать на нитку день за днем, а потом, как большинство людей, спохватываться: мол, время-то как бежит!.. Перед глазами, как вспышка, мелькнула картина жизни гладкой, ровной, без сучка и задоринки, которая стремительно мчится вперед, в пустоту, а рядом — другая: жизнь корявая, полная сомнений, где, чтобы выстоять и шагнуть вперед, всякий раз нужно драться. И странное дело: первая пугала его куда больше.

Эта бездна распахнулась перед ним не впервые. В последнее время такое чувство охватывало его все чаще. Всегда по ночам, когда рядом легонько посапывала Дотти. Порой он принимался ворочаться в постели, иногда даже выбрасывал руку в сторону и тихонько, чтобы не разбудить, привлекал к себе Дотти: ему не хотелось с ней разговаривать, просто уцепиться за нее, чтобы тяжесть ее тела увлекла его обратно в сон.