Но на сей раз бездна оказалась слишком глубокой. До Дотти ему уже было не дотянуться.

Он соскальзывал в бездну медленно и неуклонно. Хотел было крикнуть, но голос ему отказал. И снова, как вспышка, промелькнул образ жизни-борьбы. Сколько храбрости требует такая жизнь! А хватит ли храбрости у него? Бесконечная гонка, в которой человечество летит к гибели… «Я умру, — подумал он, — и так ничего и не сделаю мужественного, решительного. Получится, что я всю жизнь просто послушно шел проторенной дорожкой, как было размечено с детства: школа, престижное образование, красивая свадьба, славный ребенок…

А что же, что же в моей жизни потребовало от меня хоть капли мужества?

Ровным счетом ничего. Храбрости во мне ни на грош. Да, я трудился, зарабатывал деньги, но никогда ничем не рисковал. Я даже в любви не рисковал. Сказать «люблю» мне, в общем, никогда ничего не стоило».

Накатила и стиснула сердце волна ужаса, на лбу выступил ледяной пот.

Филипп бесшумно поднялся и направился в ванную за стаканом воды. Из зеркала на него глянуло лицо с капельками пота на висках, с широко открытыми от страха глазами: из них таращилась пустота, она наводила ужас… «Мне снится кошмар. Я сейчас проснусь!» Но нет: он чувствует вкус воды, значит, это все наяву…

«Жизнь проходит мимо. А я ничем не могу ее удержать».

Его снова пронзил ужас. Что его ждет? Вереница таких же ночей, таких же дней, похожих друг на друга как две капли воды, пустых, когда ничего не происходит, он сам ничего не делает… Чудовищная картина. Но отогнать ее он не мог.

Филипп оперся обеими руками о раковину и уставился на лицо в зеркале. Ему показалось, что оно обесцвечивается и исчезает на глазах.

Сердце бешено колотилось. Так он прождал без сна, пока за окном не забрезжил рассвет. Первые звуки на улице. Первые шаги на кухне. Анни готовит завтрак: открывает холодильник, достает молоко, сок, яйца, масло, варенье, шаркает серыми шлепанцами, накрывает на стол, ставит Александру чашку для кукурузных хлопьев…

Просыпается Дотти, натягивает поверх розовой пижамы свитер, стараясь не шуметь, выходит из спальни и тихонько прикрывает за собой дверь. В коридоре здоровается с Беккой.

Пора ему тоже вставать. Надо забыть этот жуткий сон.

Но он знал, что забыть его не удастся.

Все утро Филипп провел на работе. Пообедал в «Уолсли» со своим другом Станисласом. Рассказал о ночном кошмаре, признался, что чувствует себя несчастным, а жизнь его бесполезна и бессмысленна. Станислас возразил, что бесполезных людей не бывает — раз мы живем на свете, значит, зачем-то это нужно.

— Случайностей, Филипп, не бывает! На все всегда есть резон.

Станислас заказал вторую чашку крепкого кофе и прибавил, что этот резон просто нужно найти. И тогда обретешь счастье. Собственно, даже перестанешь задаваться вопросом. Счастье станет чем-то само собой разумеющимся, а специально его доискиваться будет казаться лишним, ненужным, едва ли не глупым. В заключение Станислас процитировал апостола Павла: «Господи, не забирай меня к себе, пока думаешь, что я нужен здесь».

— Ты веришь в Бога? — задумчиво спросил Филипп.

— Местами, — ухмыльнулся тот.

Домой Филипп вернулся под вечер. Дотти с Александром пошли в бассейн. Анни отдыхала у себя в комнате. Бекка была на кухне: готовила тыквенный суп. Тыква лежала в раковине, и Бекка окатывала ее из кастрюли кипятком, чтобы кожура легче отставала.

— Вы умеете готовить, Бекка? — удивился Филипп, глядя, как споро она управляется.

Бекка стояла, выпрямившись, крепко держась на ногах, и смотрела на него уверенно, с широкой улыбкой: Филиппу даже показалось, что в ней было что-то дерзкое или, может, нотка раздражения.

— А что, — отозвалась она, выплеснув на тыкву еще кастрюлю воды, — если у меня нет своего дома, так я и готовить не умею?

— Я не это имел в виду, Бекка, вы же понимаете.

Она отставила кастрюлю и взяла острый ножик, ожидая, чтобы кожура размягчилась.

— Осторожно, не порежьтесь, — поспешно сказал Филипп.

— Почему это я должна порезаться? — все так же с вызовом откликнулась Бекка. Она ждала от него ответа как выпада: решится, не решится?

На ней было серое платье с широким кружевным воротником и нитка жемчуга.

— Вы очень элегантно одеты, — улыбнулся Филипп. Ему не хотелось парировать.

— Спасибо, — ответила Бекка. Но сердитый огонек в ее глазах не погас.

Ей надо было занять чем-то руки, иначе сердце опять погонит галопом. А когда его так заносило, становились неизбежными грустные, тяжелые мысли, от которых к глазам подступали слезы. Уж чего-чего, а рыдать над собственной жизнишкой ей вовсе не хотелось. Что такое ее жизнь по сравнению со множеством других людей, у которых действительно беды и горе! Нынче утром она включила радио — она держала под подушкой маленький приемник на случай бессонницы — и услышала, что ежегодно в мире умирает от голода миллиард человек. И с каждым годом на сто миллионов больше. Бекка посмотрела, как сочится сквозь тонкие занавески серый утренний свет, и в сердцах прошептала: «Черт бы побрал эту жизнь! Черт бы побрал эти деньги!»

Она вышла в магазинчик на углу и купила тыкву. Круглая, пухлощекая, ярко-оранжевая: такой можно весь свет накормить. На ужин она приготовит тыквенный суп. Займет руки. Готовить тыкву нужно очень внимательно, сосредоточенно, так и о бедах думать перестанешь.

Минувшей ночью ей снова явился любимый.

Бекка протянула руки ему навстречу: не иначе как пришел за ней. Она готова. Все равно будущее ей ничего уже не сулит, так уж лучше сразу уйти. Как в том фильме с Джин Тирни и Рексом Харрисоном, когда за героиней, миссис Муир, уже совсем старенькой и сморщенной, в конце является призрак любимого мужчины, которого давно нет на свете, и она молодеет на глазах, и они уходят в свет, взявшись за руки. Прекрасные и молодые. Вот и ее погибший возлюбленный иногда приходит к ней по ночам. Она просыпается. Он в точности такой, каким она его помнит: молодой, красивый, нарядный. А она старая и одинокая. В такие минуты ей кажется, что она задыхается. Ей хочется вырваться из своего тела и броситься в его объятия…

Она превратилась в старуху, но любовь не умерла. Ее любимый давно уже ушел из жизни. Любимый, с кем она танцевала, прыгала, взлетала выше головы. В его глазах она всегда парила высоко-высоко… Они вместе ставили великолепные балеты: прыжки, антраша, фуэте, — и жизнь была прекрасна, и она не боялась ни старости, ни одиночества.

А потом он погиб.

Не стало человека, который помогал ей взмывать ввысь. Того, кто задевал струну в ее душе, кто пробуждал в ней чувство, протягивал между ними нить, рождал в ней сладкое ощущение, что кому-то принадлежишь. Когда он погиб, ее объяла страшная уверенность, что ее самой больше нет. В нее словно выстрелили в упор — и она рухнула как подкошенная. Никто вокруг не видел, как она медленно истекает кровью. Рана была невидимая, кому о ней расскажешь? Ведь такое со всеми случается. Вот она и не рассказывала.