Как показал В.А. Невежин, вследствие нападок Молотова на «упрощенную антифашистскую агитацию» советские медиа прекратили критику фашизма и даже стали избегать использования самого этого слова. Антифашистская литература была удалена из продажи, а «гитлеровские фашисты» стали именоваться членами Национал-социалистической рабочей партии. Нацистская культура не восхвалялась, однако премьера «Валькирии» Вагнера в постановке Сергея Эйзенштейна на сцене Большого театра 21 ноября 1940 года расценивалась как крупное событие государственного значения. Также это стало и актом прямой, символической взаимности: в конце 1939 года, когда возник план постановки Эйзенштейна, пресс-атташе советского посольства в Берлине получил запрос — какой роман о современной советской жизни стоило бы перевести на немецкий язык? Кроме того, немецкая сторона сообщила, что Берлинский оперный театр поставит оперу Глинки «Иван Сусанин». Советский чиновник предупредительно снабдил ВОКС фотографиями московской постановки этой оперы{951}.

По окончании в 1939 году массовых репрессий ВОКС вступил в фазу относительной стабильности — затишья перед бурей 1941 года. 8 марта 1940 года исполнявший обязанности главы ВОКСа Смирнов был заменен молодым и амбициозным интеллектуалом — B.C. Кеменовым, до того занимавшим пост директора Третьяковской галереи. Кеменов был близок к Лукачу и его группе, которая ко времени этого назначения уже не имела прежнего влияния в литературных кругах. Раиса Орлова, начавшая работать в ВОКСе как раз в 1940 году, вспоминала Кеменова как небрежно одетого и неформального в общении человека, очень эрудированного, непохожего на безликого бюрократа. Сотрудников ВОКСа — в основном молодых женщин — она описывала в качестве теперь уже дружелюбных и общительных, не в пример недавней эпохе массовых доносов. Такие мэтры, как Сергей Эйзенштейн, часто заглядывали в ВОКС, зная, что там можно познакомиться с работами иностранных коллег. Однако по большей части работа Общества свелась теперь к пересылке за границу различных альбомов, книг и статей. Однажды Орлова делала доклад для именитых советских режиссеров и актеров, посвященный рассказу о театре в Европе. Она нервничала, выступая перед такой аудиторией, но ее слушатели настолько истосковались по новостям, что были очень благодарны двадцатишестилетней неопытной референтке даже за ее посредственный доклад{952}. Превосходство СССР над всем остальным миром и изоляция от него стали теперь, по сути, синонимами. Эпоха западного паломничества в страну великого эксперимента и советского взаимодействия с западными гостями осталась позади.

Каждый период истории советской культурной дипломатии за двадцать лет ее существования был теснейшим образом связан с приемом иностранных гостей в СССР. В предвоенной и воюющей Европе культурную дипломатию начали использовать как отрасль внешней политики — в попытке приспособить сферу культуры ко вновь открывшимся возможностям влияния на общественное мнение в зарубежных странах. В СССР, напротив, лишь первый наплыв иностранных гостей и представителей буржуазного Запада в начале 1920-х годов стимулировал кристаллизацию новой своеобразной системы, формирующей образ страны за рубежом и, более того, экспонирующей всему миру первое социалистическое общество с наилучшей стороны. Посещения и описания образцово-показательных объектов социализма стали центральной темой культурной дипломатии нового типа в том виде, в каком она сложилась в середине — конце 1920-х годов. Серия встреч Сталина с именитыми зарубежными «друзьями» и их грандиозные чествования, отразившие собой переход к еще более режиссируемой помпезности 1930-х годов, повышали значимость визитов и выставления напоказ великого эксперимента. Считалось, что пребывание на родине социализма чудотворным образом обновляет сознание; приезд в СССР становился краеугольным камнем в построении отношений с «обществами друзей СССР» и выдающимися попутчиками советского курса. В свою очередь, радикальная реорганизация советской культурной дипломатии в годы Большого террора сразу же проявилась в ограничении иностранных визитов.

Прием зарубежных гостей оказался центральным звеном советской культурной дипломатии в силу обстоятельств, которые не сводились к антикоммунистической позиции великих держав. Большевики смогли революционизировать страну, которая долго примеряла к себе западные модели и внедрила эту практику в свою национальную идентичность; новый режим, пытаясь одним скачком преодолеть отсталость страны, немедленно начал воплощать свои беспрецедентные устремления, с тем чтобы сформировать новое сознание. Когда советский эксперимент уже шел полным ходом, иностранная, и особенно западная, аудитория стала целевой группой для вновь созданной разветвленной просветительско-пропагандистской машины. Творцы диктатуры пролетариата не чувствовали необходимости подражать своим европейским предшественникам, учреждая особую службу по культуре в рамках традиционной дипломатии. Вместо этого советские международные культурные задачи решались всевозможными способами, но уже новыми партийно-государственными учреждениями и их руководителями. Презентация нового социалистического общества иностранцам втянулась в системное соревнование с капитализмом и мировой буржуазией. Таким образом, ВОКС и многие связанные с ним учреждения разработали целый репертуар программ, реализуемых как внутри СССР, так и за его пределами, мобилизуя советскую интеллигенцию на строительство социализма. В той мере, в какой иностранные визиты приобрели главное значение для организованной по-новому полемики с Западом, принимавшее иностранцев общество также оказывалось вовлечено в общие усилия. Режим, рожденный в тотальной войне, быстро изобрел еще более тотальные формы культурной дипломатии{953}. Эти новации межвоенного периода предвосхитили идеологический размах и системные столкновения культурной холодной войны.

Гранд-нарративы советской истории строились вокруг преимущественно внутренней истории развития советского коммунизма, а дипломатия и внешние кризисы трактовались в составе некой смеси лишь постольку, поскольку они повлияли на строительство советской системы. Например, в учебниках по советской истории могло упоминаться о том, как интересны были дискуссии 1930-х западным сочувствующим интеллектуалам, но повествование тут же переключалось на ключевые темы внутреннего развития{954}. Почти исключительная сосредоточенность первых двух поколений исследователей советской истории на внутреннем развитии была еще более усилена влиянием холодной войны. Сказалось также и то, что для анализа использовался концептуальный инструментарий сначала «тоталитарной», а затем «ревизионистской» школ, в частности примат идеологии и политического контроля в первом случае и низовых социальных сил — во втором. По этой причине (хотя и не только по ней) исследования советской внешней политики и международного коммунистического движения развивались как во многом обособленные друг от друга направления — лишь иногда международные процессы увязывались с формированием коммунистической системы внутри СССР{955}. В результате история режима, движимого глобальными устремлениями, а нередко просто одержимого состязанием с «культурным» Западом, находящегося в многонациональной коммунистической Мекке и сотрудничающего с космполитическими, повидавшими мир политическими и интеллектуальными элитами, оказалась во многом «деинтернационализирована».