Мы знали уже большую часть надписей и, продвигаясь вперед в наших поисках, отыскивали новые, которые очищали от мха и побегов терновника. Однажды Тласкаля показала мне колючий кустарник и заметила, что он имеет здесь определенное значение, ибо тот, кто его посадил, решил сперва навлечь месть небес на тени недругов, и что я хорошо сделаю, если вырву это зловредное растение. Я взял топор из рук идущего за нами мексиканца и срубил злополучный куст. Тогда мы увидели камень, испещренный иероглифами гораздо более, нежели надгробья, которые мы осматривали до тех пор.

— Надпись эта, — сказала Тласкаля, — сделана уже после завоевания нашей страны. Мексиканцы чередовали тогда иероглифы с некоторыми буквами алфавита, которые восприняли от испанцев. Надписи того времени легче прочесть.

И в самом деле, она начала читать, но с каждым новым словом все большая скорбь изображалась в чертах Тласкали, и вскоре она упала без чувств на гранитное надгробье, которое в течение двух столетий прикрывало собою то, что внезапно ужаснуло её.

Тласкалю перенесли в дом, она немного пришла в себя, но разум её помутился и она постоянно говорила нечто бессвязное. Я вернулся к себе в страшнейшем отчаянии, а на другой день получил письмо следующего содержания:

Хоас был одним из теоксихов, то есть потомков древних жрецов. Я проводил его на кладбище и показал ему злополучный камень. Он списал иероглифы и понес список к себе. Я пошел к Тласкале, но лихорадка её не ослабевала; она смотрела на меня блуждающими глазами и не узнавала меня. Под вечер горячка несколько ослабела, однако лекарь просил меня, чтобы я не ходил к больной.

На другой день Хоас принес мне перевод мексиканской надписи в следующих словах:

Немногого не доставало, чтобы эта надпись произвела на меня такое же впечатление, какое произвела она на Тласкалю. Я пытался убедить Хоаса в нелепости мексиканских суеверий, но вскоре заметил, что не следует задевать в нём эту струну. Старик подсказал мне другое средство, каким я мог бы внести успокоение в душу Тласкали.

— Я не сомневаюсь, — сказал он мне, — что духи царей нисходят на это кладбище и что они обладают властью причинять муки как живым, так и умершим, в особенности если кто призовет их к этому посредством заклятий, подобных тем, какие ты видишь высеченными на этом камне. Существуют, однако, вещи, способные ослабить эти ужасные последствия. Прежде всего, ты, сеньор, срезал зловещий куст, посаженный у этой проклятой гробницы; затем, что же у тебя, сеньор, общего с дикими сообщниками Кортеса? Продолжай далее покровительствовать мексиканцам и будь уверен, что у нас есть средства умилостивить духов и даже ужасных богов, которых почитали некогда в Мексике; богов, которых ваши священнослужители именуют сатанинскими духами.

Я посоветовал Хоасу столь откровенно не высказывать своих религиозных убеждений, в душе же решил воспользоваться первой же возможностью оказания услуг коренным обитателям Мексики. Случай этот мне вскоре представился. Вспыхнуло восстание в провинциях, завоеванных вице-королем; правда, это было только справедливое сопротивление гнету, противоречащему даже намерениям двора, но неумолимый вице-король не обращал на это внимания. Он возглавил армию, вторгся в Новую Мексику, разгромил восставших и захватил в плен двух кациков, которых решил обезглавить в столице Нового Света. Им как раз собирались прочесть приговор, когда, выйдя на середину зала суда, я возложил руки на плечи обвиняемых и произнес следующие слова: Los toco рог parte de el Rey, что означает: «Прикасаюсь к ним именем короля».

Эта старинная формула испанского права до нынешнего дня ещё такою обладает силой, что ни один трибунал не отважился её отклонить и откладывает исполнение всякого приговора. Однако применивший эту формулу отвечает собственной головой. Вице-король имел право назначить мне то же самое наказание, какое должны были понести оба обвиняемых. Он не преминул воспользоваться этой привилегией, обошелся со мной со всей строгостью и приказал заключить меня в тюрьму, где, впрочем, протекли сладчайшие мгновения моей жизни.

Однажды ночью (а в темном моём подземелье стояла вечная ночь) я заметил в конце длинного коридора слабый и тусклый свет, который приближаясь ко мне все более, озарил пленительные черты Тласкали. Одного этого зрелища было довольно, чтобы тюрьма моя превратилась в райскую обитель. Но Тласкаля украсила мою тюрьму не только присутствием своим: она принесла мне сладостную весть, признавшись мне в любви, столь же пылкой, как и моя.

— Алонсо, — сказала она, — добродетельный Алонсо, ты победил. Тени моих отцов умиротворены. То сердце, которым не должен был обладать ни один смертный, стало твоим, и оно — твоя награда за самопожертвенные деяния, которые ты не перестаешь совершать ради блага моих несчастных соотечественников.

Едва только Тласкаля договорила эти слова, как упала в мои объятия без чувств и почти бездыханная. Я приписывал этот случай её необычайному волнению, но, увы, причина его была совсем иная и гораздо более опасная. Ужас, который Тласкаля испытала на кладбище, горячка с бредом, в которую она затем погрузилась, надорвали её здоровье.