Тем более что — но только между нами, шепотом! — боги, кажется, поняли это значительно раньше смертных.

…Элиду взяли, что называется, с ходу. Внутри Геракла действительно что-то умерло, выгорело — и когда он погружал меч в толстый живот истошно визжавшего басилея Авгия, он не испытывал ничего: ни ярости, ни чувства удовлетворения от свершившейся мести, ни ненависти, ни даже простого возбуждения. Разве что легкое сожаление — вот, опять приходится убивать… Но это была его работа, самое начало работы; а он привык всегда доводить дело до конца.

Отчасти его уже не было здесь.

Геракл умер.

Сейчас он заканчивал то, что не успел сделать при жизни.

Люди, использовавшие своих детей как племенной скот, не должны ходить по земле.

Все сыновья Авгия, кроме молодого Филея, были убиты, а побывавший на Флеграх Филей молча взошел на элидский престол и начал с того, что заложил основание храма Геракла.

Через десять дней армия Геракла стояла под стенами Пилоса.

Нелей с сыновьями, понимая, что терять им нечего, бились насмерть — и полегли все до единого. В живых опять остался лишь младший, Нестор, которого на момент взятия города не было в Пилосе. Впрочем, окажись Нестор в городе — его скорее всего не тронули бы.

Он тоже в свое время побывал на Флеграх.

Город разграбили, но жителей, поспешивших доказать свою лояльность победителям, всего лишь обложили в меру обременительной данью. Иолай лично зарубил двух зарвавшихся мирмидонцев, а когда взбешенный Теламон явился разбираться, сухо ответил:

— Геракл не убийца, а герой. Мы же — его солдаты, а не разбойники с большой дороги. Жестокость должна быть разумной. Или твои мародеры хотят, чтоб нас возненавидела вся Эллада?

И Теламон не нашел что возразить.

Самой тяжелой была битва под Спартой. Люди Гиппокоонта по праву считались опытными бойцами и, невзирая на малочисленность, успели положить немало народу, прежде чем сами улеглись в родную лаконскую землю.

Гиппокоонт пал одним из последних, сраженный копьем Иолая. Спартанский басилей принял смерть достойно и, как показалось Иолаю, чуть ли не с облегчением — увязнув и запутавшись в интригах Салмонеева братства, потомственный воин счел для себя смерть в бою лучшим выходом; впрочем, другого ему никто не предлагал.

И снова все повторилось. С той лишь разницей, что на освобожденный престол взошел не сын, а брат покойного по имени Тиндарей. Новый басилей не испытывал к Гераклу особо нежных чувств, но, тем не менее, от предложенной власти отказываться не стал и принял бразды правления в городе, только начавшем оправляться от потрясения.

Меч войны наконец опустился в ножны.

От расплаты не ушел никто.

Никто из смертных.

Эврисфей был не в счет — ибо не был Одержимым; кроме того, микенский ванакт до сих пор непосредственно не поднимал руку на Геракла или его родственников.

Хотя у Иолая давно зрело предчувствие, что рано или поздно наступит очередь и Эврисфея-Микенца.

Рано или поздно — но не сейчас.

На сегодня работа была закончена.

* * *

…Прощание вышло угрюмым и каким-то вымученным. Две колесницы стояли на перекрестке наезженных торговых дорог. Тот путь, что пошире, вел на северо-восток, в Фессалию; Иолай спешил в Филаку, где оставил Лаодамию.

Второй путь, поуже, сворачивал на запад, в сторону Калидона, где только что закончилась глупая междуусобица, стоившая жизни Мелеагру-Неуязвимому, и не ему одному. Геракл же почему-то вбил себе в голову, что обязан позаботиться о сестре покойного Мелеагра — забота, видимо, включала в себя женитьбу на этой самой сестре по имени Деянира — и теперь намеревался посетить Калидон.

Вообще в последние дни Иолай стал с тревогой замечать некие странные перемены в поведении Геракла.

Это началось буквально после взятия Спарты.

Теперь Геракл много пил, почти не пьянея; хотя уж кто-кто, а Иолай точно знал, что раньше его сын не был особым любителем хмельных даров Диониса, да и пить никогда толком не умел.

Кроме того, Геракл стал заговариваться. Он грезил наяву, иногда надолго застывал в одной позе, глядя совершенно пустыми глазами в только ему ведомые дали; не раз прилюдно называл Иолая отцом — и люди сочувственно кивали, стараясь держаться подальше от великого героя, поскольку все были наслышаны о его страшных приступах безумия.

Но это были не приступы.

Безумие Геракла стало тихим; он вслух разговаривал с погибшим братом, с отцом Амфитрионом (обращаясь к стоящему рядом Иолаю, но не видя его или видя как-то не так), с детьми, которых убил еще в юности…

Иолай наконец понял.

Геракл уходил в прошлое, погружаясь в него все глубже и глубже — и никакая сила уже не могла вернуть его в день сегодняшний. Он уходил душой туда, где его еще не звали Гераклом, где были живы отец, брат, дети…

И стоило ли пытаться заманить его в победоносное, знаменитое, беспросветное «сейчас»?!

Иолай смирился.

Он прощался с сыном, уезжавшим в Калидон, а впечатление было такое, что он говорит с пустым бурдюком, с выпитым до дна кувшином, в глубине которого крылись недосягаемые капли настоящего Геракла — но «не здесь» и «не сейчас».

Иолай уже в который раз пытался хотя бы по шрамам, оставшимся на оболочке этого потерянного в себе человека, определить, кто же перед ним: Алкид или Ификл?

Пытался — и не мог.

Он мог лишь догадываться, кто же умер тогда, пыльным душным вечером в злосчастном Фенее, где теперь местный басилей возводил храм и стадион, посвященные Ификлу Амфитриаду, брату богоравного Геракла.

Все эти мысли отнюдь не улучшали Иолаю настроения.

Как не улучшало его и полученное накануне известие из Мессении, что седые гордецы, братья Диоскуры, Кастор и Полидевк, перессорились из-за угнанных стад с братьями Афаридами, Идасом и Линкеем; в результате кровавой стычки из всех четверых в живых остался один Полидевк, которого (по слухам) его небесный отец, Дий-Громовержец, забрал на Олимп.

«Небось тело не нашли», — скрипнув зубами, подумал Иолай, услышав эту весть.

И мертвый палец в небе дернулся полураздавленным червяком, когда еще несколько мест опустело на призрачном «Арго».

Герои продолжали убивать друг друга.

А те, кто не хотел…

Близ Дельф, буквально на днях, погиб гениальный врач Асклепий. Поговаривали, что Зевс оглушил целителя громами за то, что он пытался воскресить мертвого героя.

Тела опять не нашли.

А Иолай понял, что проклятый палец мучил не его одного — иначе никогда бы не рискнул мудрый Асклепий воскрешать мертвецов.