«Кенотаф, — думалось ему. — Это все кенотаф…»

Кенотафом называлась «пустая могила», гробница, воздвигнутая умершим на чужбине, пропавшим без вести и непогребенным; короче, тем, факт чьей смерти не был достоверно подтвержден. Считалось, что неуспокоившаяся тень рано или поздно отыщет свой кенотаф, после чего сможет спокойно уйти в Аид.

Фивы напоминали Иолаю кенотаф прошлого, умершего на чужбине.

Бессмысленную могилу без тела.

Единственное, что хоть как-то заинтересовало Иолая, — это рассказ о том, как прорыв аргосцев у Нейских ворот захлебнулся лишь благодаря отчаянной храбрости фиванского караульщика Телема, внука Телема, который при жизни носил прозвище «Никакой», а после смерти стал Телемом-Фиванцем.

«Никакой — это плохо, — вспомнил Иолай свою первую встречу с суетливым, стеснительно моргающим караульщиком. — Никакой — это очень плохо. Человек не должен быть никаким. Понял?»

«Понял», — тихо отозвался из мглы Телем-Фиванец.

Телем, внук Телема.

На пятый день, сбежав от назойливых провожатых, Иолай отправился на базар — не за покупками, а справедливо рассудив, что там его никто искать не будет и что при случае в базарной толчее не так уж сложно потеряться.

И вот теперь Иолай неожиданно для самого себя ощутил, что вернулся домой — только дело было не в базаре, который одинаков во всех городах Эллады, а в слепом рапсоде, тренькавшем на потрепанной лире.

— Не может быть, — потрясенно бормотал Иолай, разглядывая слепца, — нет, не может… Сколько ж ему лет? Наверное, не тот — прежний все Гермия славил… А этот?

Иолай прислушался.

— …Многих людей города посетил и обычаи видел,

Много и сердцем скорбел на морях, о спасенье заботясь

Жизни своей и возврате в отчизну сопутников; тщетны

Были, однако, заботы, не спас он сопутников…

Иолай задохнулся — настолько близкими показались ему слова певца, словно рапсод сквозь незрячие бельма видел гораздо больше, чем положено видеть человеку, пусть даже человеку, отмеченному благосклонностью Муз.

Местные попрошайки были очень удивлены, когда приезжий в богатых одеждах вдруг сорвался с места и умчался к рыбным рядам, но вскоре вернулся и бережно опустил в миску рапсода свою лепту.

Две вяленые рыбешки.

Мелочь, дешевка.

Попрошайки были бы удивлены еще больше, увидев на следующее утро, как тот же приезжий отправился на северо-восточную окраину города, прошел между двумя холмами и исчез.

Как не бывало.

* * *

— Садись, — вместо приветствия сказал Гермий, хлопая по порогу своей хибары.

Иолай сел.

— Выпить не предлагаю. — Гермий смотрел себе под ноги. — У самого нету.

— Почему? — спросил Иолай.

— Потому, — серьезно ответил Лукавый. — Боюсь, Дионис тогда подслушает… и донесет, кому надо. Он у нас теперь папин любимчик, Дионисик-то! А мне с тобой нельзя встречаться, лавагет, никак нельзя…

Небо затянуло пеной облаков, стало прохладно, какая-то неугомонная птица во всю глотку орала на крыше, выражая свое отношение к жизни, — и Иолай почувствовал, что Гермий боится, отчаянно, до дрожи в коленках боится… чего?

Того, что встретился со старым знакомым?!

— Ты бы хоть на похороны явился, что ли? — бросил он.

— Восточная Элида, город Феней, — буркнул Гермий, катая желваки на скулах. — Если спуститься с акрополя и взять налево от стадиона, то как раз попадешь к холму, на котором могила… Был я на похоронах, лавагет, не пинай ты меня, пожалуйста!.. И без того тошно.

— Мне уйти?

— Уйдешь. Но попозже. Тебя б на мое место, лавагет, с твоим бронзовым характером — когда Семья после Гигантомахии Олимп раскачивала! Посейдон с Мачехой чуть папе в горло не вцепились — почему Гераклов двое?! Почему одинаковые?! Кто чей сын?! Если двое — значит, могут быть трое? Четверо? Сто?! Чья это вообще идея — Мусорщики-полулюди?! А я — бог тихий, я драться не люблю… Промолчал я, лавагет! Всего лишь промолчал, в тень ушел — а выходит, что предал!.. Предупредить — и то потом не смог, глаз за мной такой был, что хоть наизнанку вывернись!

Лукавый обхватил голову руками, раскачивался из стороны в сторону, выплескивал слова толчками, как кровь из раны:

— Мразь я, лавагет… трус я! Веришь, когда тайком, как вор, на похороны мальчика нашего пришел — убить себя хотел! Да не знал — как… А тогда, на Олимпе, — промолчал! Скис Лукавый! У тебя семья, лавагет, и у меня Семья… Куда я против своих? А свои в один голос: или мы, или они! Павшие в Тартаре, Гиганты истреблены, Мусор на маме-Гее разгребли — пора Мусорщиков убирать! Пока они нас не убрали… Во-первых, никаких явлений людям во плоти, разве что в крайних случаях — нечего к богам привыкать! Во-вторых, герой должен быть один! Не два, не пять, не сто — один! Совсем один! Остальных — убрать! Ты это понимаешь, лавагет?!

— Понимаю, — видеть таким Лукавого было тяжело, но Иолай знал, что любое утешение будет сейчас подобно сладкой отраве; да и не находил он слов утешения, потому что не искал.

И не собирался искать.

— Что уж тут непонятного? Или мы, или они… Мусор убрали, уберем Мусорщиков! Герой должен быть один; а потом — ни одного. Яснее ясного…

— Хочешь, убей меня, — Лукавый смотрел на Иолая глазами побитой собаки. — Я знаю, лавагет, ты сможешь… Хочешь?

Иолай отрицательно покачал головой.

— Наше поколение, считай, под корень извели, — тихо сказал он. — Крохи остались, по пальцам пересчитать… Что с нашими детьми делать станете? Не отвечай, сам знаю. Соберете скопом лет через десять-двадцать у какого-нибудь вшивого города — к примеру, у той же Трои, — кто идти не захочет, заставите; после кинете кость, одну на всех — мы друг дружку сами копьями переколем! А Семья с горки посмотрит, порадуется… еще лет на десять развлечения хватит.

— Откуда ты знаешь? — захлебнулся Гермий.

— Я нас знаю. И вас знаю. Мне этого достаточно. И еще знаю, что Геракла теперь никто из Семьи пальцем не тронет. Так и будет доживать век сыном Зевса, любимцем богов! Нельзя вам его трогать — и страшно, и миф ни к чему разрушать. Я правильно понял, Лукавый?

— Правильно, лавагет. А тебе вот никогда не приходило в голову, что Семья в чем-то права? Что и впрямь: мы или вы?! Ты щиты этих семерых вояк, что под Фивы являлись, видел?

— Видел.

Иолай действительно видел семь щитов, семь трофеев, и еще тогда поразился их странной символике: на одном — герой грозит факелом небу и надпись: «Вопреки Зевсу», на другом — воин на башне и девиз: «Сам Арей не остановит меня!»; на третьем и четвертом — Тифон и Сфинкс, чудовища, противники богов; пятый — гладко-черный щит Амфиарая-Вещего, шестой — с изображением ночного грозового неба…