И они вступили между собой в бесконечный спор: где было деревцо, правей межи или левей. Оба знали и помнили каждый кустик. Немного знали эти люди, но уж то, что знали, знали досконально.

 Букашка так знает лист, на котором она выросла и живет.

 Узенький кругозор у людей, - вершка полтора в диаметре, - но зато уж в этом кружке они всякую пылинку наизусть знают и мало-помалу за целую гору считают.

 - Спрятали ружье в ямочке, - продолжал Милованов, когда кончился его победой спор о деревце, - домой приходим. "Принимай, мол, нас, честная вдова!" Услыхала это хозяйка, ровно холстина сделалась, на скамейку так и села. "Разве вы, - говорит, - его уже порешили!" - "Так, мол, точно. Прикончили". Залилась слезами. "Ах, - говорит, - зачем вы это сделали?" - "Ну, уж, мол, теперь не воротишь. Теперь ты нас уважать должна!" - "Пожалуйте, - говорит, - к столу. Садитесь". Полштофчик нам поставила, из печки, что от обеда осталось, достала. Сидим, водку пьем.

 - Да ты, что ж, до водки, что ль, охочь?

 - Зачем? Нет! А только так уж положено. С окончанием дела. Плачет хозяйка-то. Известно, жаль, муж. "Ты бы, мол, присела". Поднесли ей водочки. "Ты, мол, тоже с нами выпей. Что ж мы одни-то? Для кумпаньи". Дала она нам денег - три рубля бумажками, а на три четвертака медью. И пошли мы спать, потому намаялись. А утром-то нас и взяли.

 - Как же случилось?

 - Из мужиков кто-то шел, в сторожку заглянул, а там мертвое тело. Он содом и поднял. Кто мертвое тело? Мельник. Сейчас на нас подозрение и сделали.

 - Ну, и что ж вы?

 - Дядя Анисим не в сознаньи. А я вижу, стало быть, что все стало известно, и рассказал. Так и так, мол. Чего ж тут молчать? Известно, другого кого бы взяли, молчал бы. А раз меня самого взяли, стало быть, все одно - молчи не молчи - подозрение. Хозяйка-то больно вертелась. К барину. Да нешто барину такая паскуда нужна, из острога-то. Барин себе другую возьмет, баб много. Становому сулила три года в куфарках служить без жалованья. Да нет, брат, ничего не поделаешь. Уж больно, как я все рассказал, стало известно. Так стало известно, каждое слово всяк знает. Нас и осудили. Как же! Всех вместе судили. И хозяйку на одну скамейку посадили. А барин-то за нее другой заступался. Тоже, видать, она ему обещалась в куфарки пойтить без жалованья. Все на меня пальцем тыкал: "Врет, - говорит, - все! Не верьте ему, господа председатели!" А я-то встаю да перекрестился: "Как, - говорю, - перед Истинным!" Мне и поверили. Да нас всех и в каторгу.

 Через несколько дней захожу в тюрьму, в группе арестантов хохот. Что такое?

 Милованов рассказывает, как он за три рубля семьдесят пять копеек своего "не хозяина, а ангела" убивал. И рассказывает всякий раз во всех мельчайших подробностях, посмеиваясь там, где речь идет о вещах, по его мнению, забавных, как хозяин "визжал по-свинячьему", рассказывает просто, спокойно, словно все это так и следует.

 - Как же это так, Милованов? - начал я, в виде опыта, как-то стыдить его.

 Милованов посмотрел на меня с удивлением:

 - Да ведь мы, ваше высокоблагородие, люди слабосильные! Ежели б я сильный человек был, известно б ушел. Потому я везде могу. А что ж слабосильный сделать может. Его куда ткнут, он туда и идет. Слабосильный, одно слово!

 - Нашли тоже с кем, ваше высокоблагородие, разговаривать! Нешто он что понимает? У него и ума-то и всего иного прочаго в умаленьи! Нешто ему обмозговать, на какое дело идет! - презрительно заметил про Милованова один каторжанин, сам убивший одну семью в шесть душ, другую - в пять. Так, не человечишко даже, а четверть человека какая-то! 

Самоубийца

 - Опять бумаг не переписал, мерзавец? Опять? - кричал в канцелярии Рыковской тюрьмы смотритель К. на писаря-бродягу Иванова.

 Он любил показать при мне свою строгость и умение "держать арестантов".

 - На кобыле не лежал, гад? Разложу! Ты, брат, меня знаешь! Не знаешь, у других спроси. Ты у меня на кобыле жизнь проклянешь, мерзавец! Взял негодяя в канцелярию, а он... В кандальную запру, на парашу, в грязи сгниешь, гадина!

 Бродяга Иванов, безусый, безбородый юноша, сидел с бледным лицом и синими дрожащими губами и писал.

 - Нельзя иначе с этими мерзавцами! - пояснил мне К., когда мы шли из канцелярии. - Я их держать умею! Они меня знают, мои правила. Не скажу слова, а уж сказал, верно, будет сделано.

 Вечером я пил в семье К. чай, как вдруг прибежал надзиратель:

 - Самоубийство!

 - Как? Что? Где?

 - В канцелярии самоубийство. Писарь Иванов, бродяга, застрелился.

 Мы с К. побежали в канцелярию. Иванова уж не было.

 - В лазарет потащили!

 Рядом с канцелярией, в маленькой надзирательской, пахло порохом, на лавке и на полу было немножко крови. На столе лежал револьвер.

 - Чей револьвер?

 - Мой! - с виноватым видом выступил один из надзирателей.

 - Под суд тебя, мерзавца, отдам! Под суд! - затопал ногами К. - В последственное тебя сейчас посадить велю!

 - Виноват, не доглядел!..

 - Надзиратель, мерзавец! Револьверы по столам у него валяются!

 - Только на минутку отлучился, а он в каморку зашел, да и бац.

 - Всех под суд упеку, подлецы!

 - Записку вот оставил! - доложил один из писарей.

 На восьмушке бумаги карандашом было написано:

 "Прошу в моей смерти никого не винить, стреляюсь по собственному желанию.

 1) Во всем разочарован.

 2) Меня не понимают.

 3) Прошу написать такой-то (указан подробный адрес в Ревеле), что умираю, любя одну только ее.

 4) Тела моего не вскрывать, а если хотите, подвергните кремации. Пожалуйста!

 5) Прошу отслужить молебен Господу Богу, Которого не признаю разумом, но верю всей душой. 

"Бродяга Иванов".

 - Мерзавец! - заключил К. - Пишите протокол.

 - Жив, может быть, останется! - объявил пришедший доктор. - Пуля не задела сердце. А здорово!

 - Не мерзавец? - возмущался К. - А? Этакую штуку удрать! У надзирателя револьвер взять!.. Ты, тетеря, ежели ты мне еще будешь револьверы разбрасывать... В оба смотри! Ведь народ кругом. Пишите протокол, что тайно похитив револьвер...

 Он принялся диктовать протокол.

 Писари в канцелярии были смущены, ходили как потерянные, надзиратели ругались:

 - Чуть