Итак, в высшей степени было опрометчиво делать научные выводы о принадлежности к тому или другому племени на основании таких неточных, пристрастных и весьма условных отзывов о наружности гуннов, каковы отзывы Аммиана и в особенности Иорнанда. Подобные вопросы решаются не тою или другою фразою источников, а совокупностью всех несомненно исторических фактов.

Чем более всматриваемся мы в вопрос о гуннах, тем более убеждаемся в чрезвычайной важности его правильного решения для истории славян, а следовательно, и в непростительном равнодушии к нему со стороны ученых славистов. Только с разрешением этого вопроса открывается возможность поставить на твердую почву историю славянства в первую половину средних веков. Тогда объясняется и непонятное до сих пор появление целого ряда славянских государств в IX и X веках, и картина всего этого славянского мира, как бы внезапно выросшего из земли на огромном пространстве от берегов Адриатики до Балтийского моря и Волги. Тогда прольется свет и на многие частные вопросы из славянской истории, между прочим на вопрос о начале и распространении церковно-славянской или болгарской письменности. Широкое распространение этой письменности между славянскими народами сделается нам понятным, когда узнаем, что гунны-болгары были многочисленным и некоторое время господствующим славянским племенем. Если обратить внимание на то, что в IX веке часть Паннонии была занята еще гуннами-болгарами (см. у Феофана сказание о расселении сыновей Куврата), то, может быть, уяснится, почему Кирилл и Мефодий явились в Паннонскую Моравию с болгарским переводом Св. Писания, почему наилучший прием Мефодий нашел у князя Платенского Коцела (то есть в собственной Паннонии) и почему его паннонские ученики потом перешли именно в Болгарию. Конечно, поборники немецких домыслов о туранстве болгар и гуннов еще долго и усердно будут производить давление на славянских ученых по этим вопросам; но тем сильнее и доказательнее пробьется наружу и возобладает в науке историческая правда. Для меня понятна неохота немцев примириться с тою мыслью, что началом так называемого Великого переселения народов послужило столкновение болгарских и русских славян с немецкими готами и изгнание последних из Восточной Европы. Но было бы желательно видеть более научной самостоятельности в данном случае со стороны наших славистов. В особенности неприятно встречать таких противников, которые, как, например, в данном случае, не только никогда не занимаясь специально подобным научным вопросом, но и не думая о нем серьезно, спешат выступить с своими возражениями, основанными на предвзятых толкованиях с чужого голоса.

В предыдущем своем рассуждении о гуннах, относительно их наружности, я указал преимущественно на те преувеличения и то пристрастие, которые очевидны в их изображении со стороны Аммиана и в особенности Иорнанда. Я только слегка коснулся того искусственного безобразия, на которое могут указывать известия о каких-то глубоких нарезах на щеках младенцев. Оставляя в полной силе мое положение о помянутых преувеличениях и пристрастии, в настоящем своем рассуждении обращу особое внимание на те свидетельства, которые прямо указывают, что в вопросе о наружности гуннов едва ли не главную роль играл элемент безобразия искусственного. В этом отношении мы имеем перед собою два свидетельства, принадлежащие двум латинским поэтам-панегиристам V века, именно Клавдиану и Аполинарию Сидонию.

Клавдиан в начале V века сочиняет стихотворения в порицание правителю Восточной империи Руфину и в похвале правителю Западной империи, своему покровителю Стилихону. В одном таком стихотворении он описывает, как Стилихон победил варваров, изменнически призванных Руфином со стороны Дуная. В числе этих варваров являются и гунны. Вот какими чертами изображает их Клавдиан:

"Этот народ, обитающий на крайних восточных пределах Скифии, за хладным Танаисом (gelidum Tanais), самый знаменитый из тех, которых озаряет Большая Медведица (Arctos alit), гнусный по своим нравам, мерзкий по наружности, с энергией, не знающий устали, питающийся добычею, убегающий от Цереры (т. е. от земледелия), считающий игрушкою резать себе лицо (Frontemque secari ludus) и с гордостью клянущийся именем павших предков (или родственников- parentes). Никогда двойная природа (duplex natura) не соединяла в себе теснее всадника-центавра с его родным конем (nubigenas biformes cognatis aptavit equis); при чрезвычайной быстроте они не соблюдают никакого строя (в нападении), и (показавши тыл) возвращаются неожиданно". (Сочинения Клавдиана. Изд. Панкука. Paris. 1830. I том. 50 стр.).

Очевидно, Клавдиан писал под впечатлением все той же преувеличенной молвы о страшной дикости и безобразии гуннов и изображает их с помощью обычных в то время риторических приемов. Но для нас тут важно собственно одно указание: гунны режут, царапают, обезображивают себе лицо. Если сопоставить это указание с свидетельствами Аммиана и Иорнанда, то увидим, что гунны не только делали какието глубокие нарезы на лицах младенцев; но и потом по требованию своих обычаев нередко безобразили свое лицо новыми рубцами и царапинами. Тот же Иорнанд сообщает, что скорбь свою о смерти Аттилы гунны между прочим выразили тем, что по обычаю обрили часть волос на голове и сделали свои лица еще более безобразными посредством глубоких разрезов. Ибо "печаль о таком воителе они хотели выразить не женскими стенаниями и слезами, а мужскою кровью". Но подобного рода выражение печали об умершем вожде, именно царапание лба и носа и бритье волос вокруг головы, по свидетельству Геродота, существовало еще у Царских скифов. А эти скифы, по всем данным, были племя арийское, отнюдь не туранское. Слова Клавдиана, что для гуннов разрезы на лице были игрушкою, обычным явлением, дают понять, что операция эта производилась довольно часто. Они царапали лицо при смерти не только такого общего им царя как Аттила, но и при потере своих мелких племенных князей, при смерти своих родителей и старших в роде. Намек на это обстоятельство у Клавдиана заключается и в приведенном сопоставлении царапания лица с клятвою умершими родителями. Отсюда можно заключить, что безобразные, свежие рубцы и шрамы на их лицах были обычным явлением, особенно в то воинственное время, когда приходилось часто терять близких людей и предводителей. Не забудем, что это искусственное безобразие посредством глубоких разрезов начиналось у гуннов уже с самого младенчества. Слова Иорнанда, что гунны старались своих младенцев заранее приучить к перенесению ран (т.е. к лицевым разрезам), получают таким образом ясный, определенный смысл; действительно, эти разрезы потом делались для них "игрушкою".

Обратимся теперь к Аполинарию Сидонию. В шестидесятых годах пятого столетия им написан длинный стихотворный панегирик только что возведенному на престол римскому императору Антемию. В числе подвигов, совершенных сим последним, Сидоний упоминает его победу над толпой гуннов, сделавших набег на Иллирийские провинции. Панегирист изображает варваров следующими чертами:

"Там, где белый Танаис (Albus Tanais) падает с Рифейских гор и течет по долинам гиперборейским, под северным созвездием Медведицы, живет народ, грозный духом и телом, так что на самых лицах его детей уже напечатан какой-то особый ужас. Круглою массою возвышается его сдавленная голова (consurgit in arctum massa rotunda caput). Подо лбом в двух впадинах, как бы лишенных глаз, виднеются взоры (geminis sub fronte cavernis visus adest oculis absentibus). Свет, едва брошенный в полость мозга, проникает до наружных, крайних, орбит, однако незакрытых (acta cerebri in cameram vix ad refugos lux pervenit orbes, non tamen et clauses)[195]; так чрез малое отверстие они видят обширные пространства, и недостаток красоты (majoris luminis usum) возмещают тем, что различают малейшие предметы на дне колодца. Чтобы нос не слишком выдавался между щеками и не мешал шлему, круглая повязка придавливает нежные ноздри (новорожденных). (Turn, ne par malas excrescat fistula duplex, obtundit teneras circumdata fascia, nares, ut galeis cadnt.) Таким образом материнская любовь обезображивает рожденных для битв, поелику при отсутствии носа поверхность щек делается еще шире. Остальная часть тела у мужчин прекрасна: широкая грудь, большие плечи, подпоясанный ниже пупа живот (succincta sub ilibus alvus). Пешие, они представляются среднего роста; но если видишь их на коне, то они кажутся высокими (procera forma); такими же часто являются они, когда сидят. Едва ребенок покидает лоно матери, как он уже на спине коня. Можно подумать, что это члены одного тела, ибо всадник как бы прикован к лошади; другие народы ездят на конском хребте, а этот живет на нем. Овальные луки, острые дротики, страшная и верная рука, несущая неизбежную смерть, и ярость, сыплющая удары без промаха. Вот какой народ вторгся внезапно, переправившись на своих телегах через замерзший Истр и избороздив колесами его влажный лед".